Сергей Кутолин: Гений, или Стяжание Духа (К 190-летию Н. В. Гоголя)

Парадокс «философии реального идеализма» [см. С. А. Кутолин. Философия интеллекта реального идеализма. Новосибирск: СГАПС,1996. -12 C.(2-е перераб. изд.)] в том и заключается, что психология в ее качественном состоянии, т. е. когнитивная психология как миропонимание, в такой же степени трансцендентна, как и трансцендентальна. «Гистология» таких рефлексивных состояний необходимо приводит к синтезу творчества. И хотя сам анализ таких явлений лежит несомненно в области общей рефлексологии (см. В. М. Бехтерев. «Общие основы рефлексологии»), но эстетическое видение решения проблемы в целом есть восприятие «Мира как труда и рефлексии». Фактически — это программа любой формы творчества.

Вот почему для защитников ползучего вульгарного материализма, например в литературе, существуют лишь кумиры. Но только рефлексия поколений ставит жирную точку над i. Не потому ли и русский поэт Н. А. Некрасов самообольщался, когда отнес Ф. И. Тютчева «к второразрядным русским поэтам».

Гоголь — это уже не просто русский писатель. Это символ русской повседневной жизни, развертываемый в его историческом значении, где русское слово всегда было есть и останется мифом, извлекающим квадратный корень из иррационального числа своих благостных пожеланий. Вот почему: «Гений. Стяжание духа» — это возврат в современной жизни к истокам слововдохновения Великого Мастера, чья жизнь и по сей день окутывается мифом, о котором литературоведам известно, что его нет. Рефлексия как инструмент, защищающий сознание от мифов, и является в данном случае пособием для разоблачения мифов. Трансцендентная форма рефлексии как форма самоанализа имеет все признаки «синдрома» как закономерное сочетание симптомов в форме образов, для которых «слова» еще не болезнь, но семиотика на пути к литературному творчеству как источнику преодоления хмурой повседневности жизни. «Ашдодский синдром» как раз из этого класса литературных эссе. Здесь у автора нет никаких обольщений. Но было глубокое чувство удовлетворения от подведения итогов мифотворчества. Все остальное за электоратом единомышленников.

Поутру, в восемь часов, исчезли все внешние признаки жизни. И дух его поддерживал связь уже с внутренним миром, миром мысли и сверхсознательного экстаза. Он еще не чувствовал, что постигает этим новым для него сознанием весь путь победы избранного за последние годы идеала, идеала страданий великой лестницы, на ступени которой он уже поднимался, исполняя свое тайное желание, о котором могли догадаться лишь избранные. Мистическая наука, лишенная слушателей, партнеров и реплик, наука его внутреннего религиозного Я, которой нет в любознательной литературе тех сотен тысяч университетских библиотек, лелеющих мистику, ничего не подозревая о величайшей драме его духа, эта мистическая наука раскрывалась перед ним в самом ее центре, в глубоком ядре ускользающего сознания, где все слабее слышался отзвук человеческой речи, а крик его внутреннего возмущения внешним миром уже отговорил из его уст, из-под его пера.

И стал Четверг 21 февраля 1852 г.

Он лежал на столе, одетый в повседневный сюртук, слегка поношенный и потертый на локтях в такой степени, что просматривалось плетение ниток материи. Но в пламени стеариновых свечей, последнего технического усовершенствования века, сюртук смотрелся как новый. Уже служили панихиду, успев обшарить все его шкафы, но не нашли там ни писанных им тетрадей, ни денег. А он лежал. И лицо его не выражало страданий, а только спокойствие и ясную мысль, унесенную в гроб.

Опустошенное одиночество первобытного мира теперь посещало только его одного. И эта пустынная безрадостность не вызывала в нем крика возмущения, но делала невесомым его тело, где не было «ни боли, ни воздыхания» и лишь божественная полиморфия человечества влекла его к новым путям кажущегося откровения как прирожденного художника, жившего в боге путем обдуманных действий. Субъективная правда когда-то пережитых впечатлений оставалась теперь людям, и они были готовы по своему с упреками и ханжескими размышлениями судить и рядить не только его литературное наследие, но и саму его жизнь, вынесшую ткань всех его повествований, в которых он снова и снова возрождается к жизни, чтобы спасти человечество.