Вадим Рабинович - Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Почин сделан. Выкройка, по которой следует расшивать, - вот она, перед глазами. В работу включается святейший Бернар Клервоский, образец благочестия, который пишет и пишет своим коллегам, обтачивая остроугольный, шероховатый камень (Петр Абеляр и есть тот камень; этимологическая калька имени нашего "новатора"). Регламент этой обточки разрабатывается тщательно в соответствии с идеологически безупречными текстами, которые у всех на слуху.

Кому же пишет свои доносы Бернар? - Круг его корреспондентов, участников будущего судилища - Сансского собора, столь же почтенен, сколь и обширен: тому же аббату Гильому, епископам, созываемым на собор, епископам и кардиналам Римской курии, папе Иннокентию II, тому же папе, но от лица архиепископа Реймского, Росцелина - епископа Суассонского, Готфрида епископа Шалонского и Альвизия - епископа Аррасского, магистру Гвидо де Кастелло, кардиналу-пресвитеру Иву, снова папе, Стефану - кардиналу и епископу Пренестинскому, кардиналу Г..., вновь ему же, кардиналу Гвидо Пизанскому, некоему кардиналу-пресвитеру, некоему аббату, еще раз папе от лица епископов, кардиналу и канцлеру Гаймерику... Да мало ли кому еще. Совершенно необходимая эпистолярия во имя общественного мнения - мнения тех, у кого в руках жизнь того, кто подлежит.

Прежде чем навалиться всем миром, "епископам, созываемым в Санс в целях борьбы с Петром Абеляром", необходимо тщательно подготовиться: "Не удивляйтесь, что мы приглашаем вас так внезапно и в столь скором времени. Противная сторона в своей изворотливости и хитрости предвидела также и это, дабы напасть на беззаботных и вынудить к бою невооруженных". В то же время далеко не все моменты предстоящего судилища преданы даже конфиденциальной бумаге. Кое-что - может быть, самое важное - осталось в доверительном, келейно нашептанном слове: "...стоит труда, при удобном случае, сойтись нам вдвоем и обо всем потолковать" (Бернар Гильому в ответном письме). Или: послание папе Бернар завершает таким образом, что обещает адресату устный рассказ Николая - монаха из монастыря Клерво, своего доверенного лица. Точно так же заканчивается письмо кардиналу и канцлеру Гаймерику: "Остальное, что видел и слышал мой, а скорее ваш Николай, он лучше передаст вам устно". И почти так же - послание Бернара некоему аббату: "Остальное вам подробнее объяснит податель сего послания". О чем перешептывались все эти податели, можно лишь догадываться. Важно, что подготовительный оговор предполагал внетекстовой - житейски бытовой - материал заплечного, наушательского свойства; материал, вполне существовавший без предварительной освященности в тексте, словесно не оформленный. Живая жизнь человеческих страстей. Но лишь вместе со словом писаным она и есть ученая - околоученая - жизнь, погруженная в чтение текста.

И все это, казалось бы, не личного блага ради, а ради веры Христовой, ибо она - в опасности. Выпишем эти места. "Вот я вхожу в курию и говорю о деле, а не о личности. Тот, кто имел обыкновение вставать передо мною лично, ныне пусть встанет ради моего дела, а скорее ради Христа. Потому что речь идет о Христе, и истина находится в опасности" (Кардиналу Г...). Еще: "Дело идет о Христе, а скорей это дело есть сам Христос, и истина находится в опасности" (Гвидо Пизанскому). Или вот так: "...Наступают опасные дни" (папе). Но в опасности не только истина для дней нынешних. Чистота нравов и помыслов времен будущих тоже под угрозой. Если не защитить истину сейчас, потомки нам этого не простят. Апелляция к будущему, которое должно быть свободным от еретического инакомыслия, - надежнейшая санкция на дело, которое должно состряпать: Абеляр "уже обдумывает, каким образом он изольет свой яд на потомков и каким образом причинит вред всем тем поколениям, кои будут" (тому же кардиналу Г...).

Вновь и вновь - теперь уже всем епископам, будущим участникам Сансского собора - письмо Бернара "в связи с поношением веры, оскорблениями Христа, охаиванием отцов, пренебрежением к ним, соблазнами для современников и опасностями для потомков".

И здесь же крик души, рвущийся на волю как бы сам собою: "Я не могу молчать об оскорблениях Христа... и горестях церкви ...Мы вступили в опасные времена... учащиеся отвращают свой слух от истины..." Вот что в конце концов происходит и что - подумать только! - делается.

Как будто все предельно объективно, во имя высших интересов и ради идеала, чистоту которого не запятнать никому. Как будто все именно так, если бы не случайные проговорки (сейчас бы мы их назвали фрейдистскими проговорками): "И у меня ныне есть нечто общее со святым, не в смысле заслуги, а в смысле желания". О себе в третьем лице Бернар скажет так: "...аббат Клервоский, вооруженный ревностью к вере и справедливости..." Оба высказывания - из писем не кому-нибудь, а папе Иннокентию II. В самом деле, Бернар вполне готов почти к прижизненной канонизации: более чем лоялен, более чем безупречен. Он - доброхот, доброхот из доброхотов; больший католик, чем сам... Но эта последняя черта, конечно же, не преступлена.