Михаил Богачёв - Веянье звёздной управы

Чудя в крови, ты знал: собачий лай

Не то, что волчий рык на клиньях стужи?

Так не зализывай ладони: “Ужас!” —

Ты воздух кровянил в упрёках: “Дай”.

Парад-алле, набитый пышным сором,

Воскресных тварей кучевые жизни —

Помеха слуху, память сна, но скоро

Забудется в пыли и укоризне.

В трех жизнях сна ковать себе опоры!

Точить орало в пору войн... И киснет

Вино в выхлёбывающейся слизи,

Пролитое в задушенные поры.

Пейзаж разут и увлажняет веки,

Цедит листву сквозь городские звуки,

Когда окно сожрал бездымный порох.

Забросив сад, я обрету навеки

Плоды, которых не поднимут руки.

Живу и жажду жизнью о которых.

Венецианских почтарей

Звоночки всё чик-чак.

Утих у двери, и с дверей

Не снимешь сургуча.

Кто пишет пылью от дорог,

Пыльцою от полей?

Конверт распахивает рот —

Дробильня новостей.

Что нужно утром от лучей?

Мой адресат ничей.

Что нужно ночью от лучей?

Ни крови, ни речей.

Кто будет день, кто станет ночь,

Кто пепельный порог?..

Исаакий, задавивший ночь,

И главпочтамт у ног.

Молчание среди людей.

Венецианских почтарей

Секущий ночь звонок.

Как ночь светла, тепла,

Снег ярок, как награда,

Как будто жизнь текла

И дном легла — наяда.

Из этой светлой тьмы

Обманывает, кружит

Звук тоньше тетивы —

Заслушаешься слушать.

В кругу, где тайн полнее чаши,

Я чашу скорбную веду...

По дну ребёнок режет пашню,

Коней купает и луну.

И лепит вдруг всему на смену

В настое жёлтом фонарей

Грудное облако, нет пену,

Нет, — выдох памяти моей.

Жизнь, узнаю тебя, но страшно

В сосуде замкнут образ твой,

Как будто рот теснит и вяжет

Кровавой жижею густой.

И в донной тишине застолья

Что плоть сотлевшая поёт?

О, глубоокий кубок горя,

Как драгоценно дно твоё!

Голодной осенью в полях пустых,

Когда стопы кровоточат, и бродят в чащах

Нагие промыслы, я брошу звон в кусты —

Он пропадёт в сплетениях молчащих.

Голодной осенью, когда остыли вдруг

Хула листвы и вереска моленья,

Наполню сухожилий тонкий звук, —

До крон поднимется и — вниз в изнеможеньи.

Остыли ткани, и аорты тон

Прислушался, как трутся мирозданья.

На рёбрах сосен прочен небосклон,

Но тает в сумерках, но в шелестах растаял.

Зачем же так рассудок тороплив?

Зачем творю пути, стопой хромая?

Я хвою напоил, себя пролив,

Я отпускаю всё, что ни поймаю.

В глухую пору, милые истцы,

Пусть просят губы всё, я всё исполню,

Но, девочка, вернись к дождю и вспомни:

Захочешь песни, — песней не наполню,

Захочешь соков, — скованы сосцы.

В один поток мы руки окунали,

Нас матери со дна не узнавали,

Но, словно бремя, кожу волокли.

Мы к мёртвой влаге словом приникали

И жажду эту братством называли,

И матери, не слыша нас, текли.

Две пуповины мир обволокли,

Лежали бескорыстно, как дороги,

На них две женщины, крича, искали многих,

Но Александром и Сергеем нарекли,

Когда порвались речью в полуслоге.

Ты помнишь, убивая эту плоть,

Мы камни собирали, чтоб уплыть,

Вели миры, толкали к перекличке

Любую тварь и вторили громам.

Из двух утроб, как небо безразличных,

Валились времена, — как игры нам.

Век под рукою — рыба, он упруг,

В его кишках, во тьме трупов белокровных

Копаясь, мы поймём, что сам он труп.

Поэтому не он стелил нам кровлю,

Но тот поток, которым руки кроем,

Куда глядим, не видя ни следа...

А матери зовут: Сюда! Сюда!

Глубинней недр, бесслёзнее Суда —

Под пепел, под гомеровскую Трою.

О, этот берег — многотелая толпа,

Где торсы дюн, где воды ищут края,

Где рыба дна от слов лежит немая,

И рядом женщина, от наготы слепа,

Всей долгой кожей знает близость рая.

Ей плодоносят ветры и залив,

Ей вызревают волны — пашни шума,

Но, женщина, отсюда рай — вдали!

Как чайки, сны о запахе олив

Так закричали вдруг, что кто-то умер.

Под облаком, торгующим луну,

Я приложил тоску свою ко дну

Земли и моря — дну водораздела.

А мог бы к соснам, штормам, облакам,

Но женщина здесь так являет тело,