Г. Беневич: Мать Мария (1891-1945). Духовная биография и творчество

В контексте духовной биографии Кузьминой–Караваевой (движения от"язычества"к христианству) этот, по словам Д. Е. Максимова,"незрелый сборник, снабженный крайне расплывчатым и манерным предисловием юного автора" [6] Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1981. С. 526. , становится намного интереснее. Его смысл постепенно проясняется, более важным оказывается и его значение в русской культуре; в частности, А. Н. Шустов указывает на возможное преемство в"скифской"теме у Блока и Кузьминой–Караваевой [7] Шустов А. Н. Блок в жизни Е. Ю. Кузьминой-Караваевой // Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1991. С. 137. Впрочем, о прямом влиянии говорить трудно, т.к. "скифская тема" была общим местом культуры той эпохи. ."Скифство"же – это существенный момент в истории русской культуры Серебряного века [8] См. Беневич Г. И. Скифы и варвары // Эпоха. 2000. № 1 (10). С. 44-51. . В центре сборника судьба скифской девушки ("курганной царевны"), оторванной от родины. Нетрудно догадаться, что эта девушка, речь которой воспроизводят стихи (нарочно неокультуренные, неровные, страстные) – alter ego поэта. Образ"курганной царевны"возник, вероятно, в связи с тем, что за воротами их имения"стояли два древних кургана, разрытые проф. Веселовским" [9] Пиленко С. Б. Детство и юность матери Марии // Мать Мария. Стихи. Париж, 1949. С. 5. , часть из найденных в курганах сокровищ находилась в Керченском музее на могиле Митридата, куда любили заходить дети Пиленко, а часть была помещена в Эрмитаж.

В основе стихов – переживания скифской девушки, оторванной ее же отцом,"владыкой кочевным", от родины:"Он в рабство продал меня чужому тирану, / У которого белая, цепкая рука, / Я метаюсь в сетях паука, / Не вернусь, не вернусь, не вернусь я к родному кургану…"(29). Возможно, в этих строчках стразилось неудачное замужество Кузьминой–Караваевой, ее ощущение себя в чужом ей Петербурге. В то время, как"курганная царевна" – дочь скифского царя, покрытого"суровым курганом", отдала однажды свое сердце"скифскому рабу", ее продали в рабство человеку с"белой и цепкой"рукой. Ее душа протестует, ненавидит, хочет мстить и тоскует по родине, тем не менее, она на время подавляет в себе протест:"Пока ж я буду вам послушною / И тихо веки опущу, / А в тайне – месть бездонно–душную / Средь ваших городов ращу"(30). Не приходится сомневаться в биографическом подтексте этих стихов. О своем состоянии в Петербурге Кузьмина–Караваева говорит так:"Я жизнь средь врагов гублю, / Я полна отравы туманной"(31) (ср. это с характеристикой Петербурга:"На улицах рыжий туман… Я ненавидела Петербург"(618).

"Отрава" – важнейший элемент поэтики"Скифских черепков". В предисловии к сборнику поэтесса сама себя причисляет к"отравленным", которых противопоставляет"детям". Что это за"отрава"ясно из воспоминаний 1936 г. о декадентских кругах:"Разве я не среди безответственных слов, которые начинают восприниматься как кощунство, как оскорбление, как смертельный яд? Надо бежать, освобождаться"(623). Цельная от природы, Кузьмина–Караваева все более тяготилась Петербургом, который"умирал от отсутствия подлинности, от отсутствия возможности просто говорить, просто жить"(624). Под"простотой"речи и жизни, как мы увидим впоследствии, не обязательно понимать какое‑то опрощение, отказ от культуры (в духе ушедшего в народ А. Добролюбова), но в первую очередь единство слова и дела ("жизни").

Характерно, что если в предисловии к"Скифским черепкам"(1912)Кузьмина–Караваева противопоставляла"знающих"детям (простым верующим), причисляя себя к"знающим", то в"Последних римлянах", уже в эмиграции, она писала, что в той среде, где она пребывала:"Утеряно было главное…:"Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное". Детскости не было, не могло быть, – была старческая все постигшая… мудрость"(560).

Обращаясь к матери,"курганная царевна"говорит:"Вот припадаю к тебе: / Мне под небом жутко и тесно. / Царевна я – равна рабе, / И мертва… Нет, нет, – не воскресну…"(31). Это состояние полного отчаяния, вызванное мучительной тоской по родине. Тем не менее, где‑то в глубине сердца остается сокровенная связь с ней:"Я испила прозрачную воду, / Я бросала лицо в водоем… / Недоступна чужому народу / Степь, где с Богом в веках мы вдвоем"(32). За образом"курганного Бога", о котором здесь идет речь, можно угадать Бога ее детства. Но это детство уже не вернешь, яд познания испит. И дело не только в том, что она оказалась в иной, городской культуре (Лиза ведь бывала в Петербурге и в детстве). На самой"географической"родине прошлое забыто и попрано: