Александр Лепехин - Пёс Господень

От усадьбы вскрикнули. Лестницу перекосило и занесло в сторону: один из штурмующих получил болт под колено и упал на песок. К нему тут же бросились и оттащили назад, а толпа оскорбленно заревела и устремилась ближе к стенам. Казалось, потеря бойца только подогрела бунт.

Карл с остальными тоже бросил лестницу. Мужики вернулись к костру, поплевали на ладони, расставили ноги пошире. Столб, который должен был сгореть вместе с ведьмой, зашатался и гулко ухнул об землю. Подбежали еще четверо, приволокли снятые с петель двери. Импровизированная римская «черепаха», нацелив голову тарана, косолапо и решительно поперла обратно вверх по холму.

Ноги Лау словно против его собственной воли сделали шаг вперед. И еще один. И еще. Он искал взглядом, что бы такое схватить — либо укрыться, либо бросить во врага. А за стеной усадьбы сидел враг, безо всяких сомнений. Черно-белый, понятный, извечный. Губа над клыками дернулась, из горла всплыл предвкушающий рык. Что-то мощное и древнее просыпалось в юноше, и он не мог этому противостоять.

С той стороны заметили смену тактики. Раздался строгий командный голос, за зубцами стены забегали силуэты. Знакомого хабита видно не было. Наконечники болтов принялись щелкать по дверным щитам, люди за ними занервничали, кто-то неудачно дернулся. Доски пошли вниз…

Первым упал тощий, неразговорчивый рыбак, которого Лау почти не знал. Темное древко вдруг словно само собой выросло у него из шеи, сбив низкую рыбацкую шляпу. Мужик молча, задумчиво сделал еще один шаг вперед — и рухнул заборной жердью. В толпе заголосили по-бабьи.

Карл заорал: «Держать!» Через мгновение болт пробил ему плечо, и толстые мозолистые пальцы разжались. Бревно клюнуло вниз, щиты рассыпались. Каждый пытался прикрыть себя и кого-то еще. В каждого прилетала тихая оперенная погибель.

Ветер сменился. Ветер усилился, на берегу похолодало. Море за песчаной косой ускорило бег волн, запенилось, забурлило. Оторопевшие, онемевшие от плотности смерти люди расступились, пропуская невысокую девичью фигурку — почти белую на фоне почерневшего неба. Ведьма, снова опустившись на колени, погладила хрипящего Карла по липким от крови волосам.

— Бедные… И счастливые. Разве не высшее счастье — постоять за свою правду? Разве не высшая храбрость — выступить против навязанного порядка вещей? — она поцеловала умирающего в лоб. — Но даже самому храброму порой нужна помощь. Не умаляя его подвиг, а продолжая…

Встав, девушка раскинула руки. В одной из них почему-то лежало яблоко — самое обыкновенное, зеленое, с листиком на черенке. Лау замер.

— Так встаньте же и продолжите!

Мир вздрогнул. Или то был не мир, а дернулись, заскребли по песку не успевшие еще остыть конечности павших? Люди вокруг завыли, захохотали, замахали оружием. Лау осознал, что воет и машет вместе со всеми — и когда только успел подобрать подходящий дрын?

А мертвые тем временем встали и пошли.

За стеной опять запел рог. Чуть не перекрывая эту песнь, кто-то принялся жадно, надрывно молиться: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох…» Голос не был похож на инквизиторский.

С другой стороны раздался другой голос. Слова были незнакомы. Они словно шелестели на все усиливавшемся ветру, щелкали жучиными надкрыльями, вихрем вились среди раскаленных нездешних дюн. Обернувшись, Лау увидел, как движутся губы ведьмы. Она читала, прикрыв глаза, и смысл проникал в голову будто бы сам собой:

«Я проделала мой путь, я знаю тебя, я знаю твое имя и я знаю имя той, которая внутри тебя: Та, которая всегда убивает, пожирает извергов огнем, владычица всякого пилона, госпожа, которая призывается в день Тьмы — вот твое имя».

Таран набрал ход. Из тел штурмующих торчали темные древки и белые оперения. Камень, пущенный умелой рукой, с хрустом влепился в голову тощему рыбаку. Кувыркаясь и фыркая пламенем, под ноги мерно шагающему Карлу упал факел. Штаны на мертвеце занялись, но тот продолжил свой путь, незряче и деловито.

Толпа бесновалась. Люди бились о стены усадьбы, бросались на ворота, пытались влезть по булыжной кладке. Лау шел в ту же сторону, загребая ступнями. Так медленно, как мог. Каждый шаг вызывал экстатическое, острое чувство; каждый миг промедления скручивал внутренности отвращением и рвотными позывами. В голове ритмично стучало: «Господи! Господи! Что я делаю?! Господи!»

Ведьма надкусила яблоко. Звук был такой, словно кто-то порвал мокрую парусину. Поверх него все так же стонала хищная песня пустыни. Слова не давали пощады никому: