Владимир Топоров: Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

Ср. также о красках рублевской «Троицы» Антол. 1981, 79–80: И. Э. Грабарь.

Наиболее очевидное приближение к мистическому пониманию света и цвета, к его символическому использованию — в поэзии Владимира Соловьева, хотя небесному золоту, пурпуру, лазури нередко соприсутствует дымное, черное злое пламя земного огня — Вся в лазурисегодня явилась / Предо мною царица моя , — / Сердце сладким восторгом забилось , / И в лучах восходящего дня / Тихим светомдуша засветилась / А вдали, догорая, дымилось / Злое пламя земного огня; — О, как в тебе лазури чистоймного ; И черных, черных туч! / Как яснонад тобой сияетотблеск Бога , / Как злой огоньв тебе томителен и жгуч . / […] // И светлоюросой она его омоет , / Огонь стихий враждебныйутолит , / И весь свой блеск небесныйсвод откроет / И всю красу земли недвижно озарит; — Зачем слова? В безбрежности лазурной / Эфирных волн созвучныеструи / Несут к тебе желаний пламень бурный / И тайный вздох немеющей любви . // […] // И в этот миг незримого свиданья / Нездешний светвновь озарит тебя , / И тяжкий сонжитейского сознанья / Ты отряхнешь, тоскуя и любя; — В эту ночь золотисто–пурпурную / […] /; — И в пурпуре небесного блистанья / Очами, полными лазурного огня , / Глядела ты, как первое сиянье / Всемирного и творческого дня . // […] // Еще невольник суетному миру , / Под грубою короювещества / Так я прозрел нетленную порфиру / И ощутил сияньеБожества и т. п. — Каким бы парадоксальным это ни показалось, соловьевское «умозрение в красках» — о том же, о чем оно и у Андрея Рублева, не знающего, однако, или во всяком случае не впускающего в свою икону злое пламя земного огня (впрочем, печаль, несомненно присутствует в рублевской иконе, а само слово печаль через соответствующий глагол печь , лежащий в основе производного печаль , отсылает к образам горения, огня, пламени, может быть, дыма). Не приходится, конечно, говорить о той же самой цветовой символике. Подробнее — в другом месте.

Количество примеров легко может быть умножено. Здесь стоит лишь привести фрагмент из ранней «аполлоновской» статьи Н. Н. Лунина «Андрей Рублев» (1915), где мотив тишины сопряжен с мотивом вечности:

[…] с какой–то меланхолически строгой задумчивостью устремляя глаза в немую и тихую вечность[…] Ангелы […] только повторяют трижды одну и ту же душевную тишину, и от этого повторения сила этих молчанийприобретает величие, тишина ширится, покрывает собою всю икону, все горизонты мира, небо и пространства между звезд […] В этом словно все время нарастающем движении линий, в невозмущенной тишинедушевного мира […] вычерчивается […] сущность каждого из трех посланцев неба

Ср.:

[…] византийское средневековье перед падением дает особенно пышный расцвет, как бы предсмертно с обостренной ясностью сознавая и повторяя свою идею: XIV век ознаменован так называемым третьим Возрождением Византии при Палеологах. Все духовные силы царства Ромеев тут вновь пробуждаются — и в умозрении, и в поэзии, и в изобразительных искусствах. Древняя Русь возжигает пламя своей культуры непосредственно от священного огня Византии, из рук в руки принимая, как драгоценнейшее свое достояние, Прометеев огонь Эллады. В Преподобного Сергия, как в воспринимающее око, собираются в один фокус достижения греческого средневековья и культуры. Разошедшиеся в Византии и там раздробившиеся — что и повело к гибели культуры тут, — в полножизненном сердце юного народа они снова творчески и жизненно воссоединяются ослепительным явлением единой личности, из нее, от Преподобного Сергия, многообразные струи культурной влаги текут, как из нового центра объединения, напаивая собой русский народ и получая в нем своеобразное воплощение

Икона — не портрет, а прообраз грядущего храмового человечества. И, так как этого человечества мы пока не видим в нынешних грешных людях, а только угадываем , икона может служить лишь символическим его изображением. Что означает в этом изображении истонченная телесность? Это — резко выраженное отрицание того самого биологизма, который возводит насыщение плоти в высшую и безусловную заповедь