Юрий Грачёв - В Иродовой Бездне. Книга 3

…И вот она, большая, старая Уфимская тюрьма. Милиционер сдал арестованного и, не прощаясь, ушел. Лева знал, что теперь он никому не «товарищ», а только «гражданин». Обыски, санобработка со стрижкой волос наголо, — все такое знакомое-перезнакомое, все хоженые-перехоженые тропы узника…

Камера — переполненная, вонючая, прокуренная. Зима, холод в коридорах и везде холод.

Лева сел на край нар; все, как обычно, обступили новичка: кто? За что? — обычные вопросы. Лева кратко отвечал. Все удивились, как студент, верующий и из-за веры попал в тюрьму!

Подошел старик, качая головой и покуривая свернутую из газеты цигарку, говорил:

— Ох, и глупый, ох, и глупый! Ты бы в душе верил да молчал. Подумай, и все прошло бы, и в армию, может быть, не взяли, или, может быть, и взяли, да сразу в лазарет попал, до винтовки и не дотронулся бы.

— Ну, в общем, — заключил старик, — ты самый настоящий дурак…

Другие как бы встали на защиту Левы и говорили, что он поступил как честный человек. Что есть, то есть, говорили они, — не может стрелять, значит не может. Не может клясться, значит — не может. Такая вера…

Завязалась беседа. Лева старался в простых словах объяснить, как он уверовал, что дает ему Христос, что когда люди будут жить по Евангелию, не будет зла, войн, воровства, матерной ругани и т. п.

Некоторые соглашались, другие смеялись; большинство из сидевших в камере принадлежало к категории всевозможных мошенников, спекулянтов, растратчиков. Настоящие воры, «шпана», как их называли, содержались в отдельных камерах, так как они, несмотря на запрет, играли в карты и грабили в камерах всех, не принадлежащих к их воровскому кругу.

Принесли знакомую баланду — жидкую мутную водицу, в которой плавало что-то неопределенное. Хотя Лева еще не состоял на довольствии, ему все же налили миску этого «супа».

— Ты что-то, парень, заплошал, попал в тюрьму и даже с собой ложки не взял, — сказал сидевший с ним рядом заключенный. — Я просто удивился: с пустыми руками в тюрьму попал…

— Меня так неожиданно взяли, — сказал Лева, — что я даже ложки не успел захватить.

— На мою ложку!

— Да не нужно, — ответил Лева. — Суп такой жидкий, что его можно пить прямо из миски.

— На вот, возьми хлеба. Не стесняйся, бери. Я хорошие передачи получаю, сыт.

Лева взял кусок хлеба и, помолившись, с аппетитом стал глотать горячую баланду.

Да, Господь не оставит. И вороны приносили хлеб Илье.

Пришло время вечерней поверки. Часть заключенных отправили, и Леве нашлось место на нарах. Он завернулся в пальто, подложил под голову руку…

Так началась его тюремная жизнь.

Засыпая, Лева молился о жене, о матери, о родных. Чтобы Господь утешил, успокоил их. Ведь все от Господа, и Он знает, каким путем ведет верующего человека и для чего.

Он знает сегодняшний день. Знает и завтрашний.

— Да будет воля Твоя! — молился Лева.

Однообразно шли тюремные дни. В камере содержались те, кто ожидал вызова в суд. После сюда большинство приходило, как правило, осужденными. Их переводили в другие камеры, где содержались приговоренные к разным срокам лишения свободы. Лева, привыкший к бурной студенческой деятельности, научной работе, испытывал невольное, бездействие в тюрьме как нечто весьма мучительное. Он беседовал с другими заключенными, но нельзя же все время беседовать! Он много размышлял, молился, иногда тихо пел. В минуты, когда на душе становилось особенно тоскливо, он пел на старинный напев гимн, который пели первые русские братья — светочи Евангелия в страданиях и узах:

«Страшно бушует житейское море,

Сильные волны качают ладью,

В ужасе смертном, в отчаянном горе,

Боже мой, Боже, к Тебе вопию!»

Сжалься над мною, спаси и помилуй!

С первых лет жизни я страшно борюсь,

Больше бороться уж мне не под силу;

«Боже, мой Боже!" — Тебе я молюсь.

К пристани тихой Твоих повелений

Путь мой направь и меня успокой,

И по пучине житейских волнений

К берегу выведи, Боже благой!»

Этот гимн в глазах Левы был как бы молитвой, и духовные взоры его обращались к небу. Он смотрел в окно, но там неба не было видно. Была зима, толстые слои льда покрывали стекла. От окна парило, потому что воздух в камере был сырой.

Очень хотелось сообщить родным в Куйбышев, что он находится в тюрьме. Те, кто получал передачу, давали ему листы из тетрадей. Не имея конвертов, Лева складывал их треугольником, на внутренней стороне листа писал краткое письмо жене, матери, на другой — адрес. Письма принимались надзирателем, проводившем проверку, но доходили ли они, было неизвестно. Лева все возложил на своего Лучшего Друга, Который среди этих волн стоял у руля его жизни.