Патрик Данн - Азы волшебства. Принципы магического взаимодействия с миром

Со временем их язык разделился на ветви: романскую (к ней относятся латинский, а в дальнейшем – испанский, французский и итальянский языки), славянскую (русский, словацкий, польский), германскую (немецкий, английский, исландский) и гэльскую (ирландский, шотландский) [108]. За пределами Европы к индоевропейским языкам относятся в числе прочих санскрит и хинди. Индоевропейцы стали второй языковой группой из тех, что наиболее прочно обосновались на территории расселения (первой были полинезийские языковые группы, заселившие большинство островов Тихого океана). Все это нам известно, поскольку мы имеем возможность проследить историю данных языков. Фонетические изменения носят систематический, упорядоченный характер, в отличие от изменений смысловых, поэтому мы можем восстановить первоначальную форму слова, хотя и не всегда знаем, что оно могло означать. Например, слово * ekwo- [109]можно вывести, проанализировав слова, обозначающие в разных индоевропейских языках лошадь, и прокрутив далеко назад их изменения в звучании. Возьмем, к примеру, греческое слово ippos и латинское equus . На первый взгляд они не кажутся родственными. Однако то, что в латинском стало , в греческом превратилось в эмфатическое . Зная это, мы видим, что на самом деле перед нами латинский и греческий варианты одного и того же слова: * ekwo- , «лошадь». Впрочем, английское horse (а английский принадлежит к германской языковой группе) никак не могло произойти от * ekwo- . Никто точно не знает, откуда взялось слово horse , но есть версия, что оно произошло от латинского корня curs- , означающего «бежать». Все эти примеры показывают, что такого рода реконструкции зачастую носят гипотетический характер.

Протоиндоевропейский язык не был первым языком на Земле. И лишь немногие лингвисты взялись бы отрицать вероятность такой ситуации, когда на Земле жила только маленькая кучка людей, говорившая на единственном языке. Попытки реконструировать еще более древний, действительно первичный язык предпринимались, но ученые чаще всего их игнорировали. Как считает большинство из них, если мы, даже имея возможность сравнить и изучить множество древних письменных языков, способны лишь приблизительно реконструировать слова, бывшие в ходу всего десять тысяч лет назад, то способов распространить методы реконструкции на язык первых людей, живших двести тысяч лет назад, у нас попросту нет. Даже попытки продвинуться еще на один шаг «в глубину веков» и найти протоязык для индоевропейского оказались бесплодными [110]. Однако стоит отметить одно особенно интересное исследование, в котором свободная форма сравнительно-исторического метода, позволившего реконструировать индоевропейский язык, применялась ко множеству языков всего мира. Результатом данного исследования, пусть и весьма спорным, стал ряд слов, которые предположительно могли относиться к очень раннему человеческому языку. Среди них tik – «один», ak’wa – «вода» [111]. Лингвистическое научное сообщество почти единогласно признало эту попытку интересной, хотя и почти лишенной научной обоснованности.

Относительно наших с вами задач эта научная попытка подтверждает тот факт, что в человеческом сознании важна идея первенства, предшествования. При этом первенство не обязательно связано со временем. Первоязык Ди был языком Адама, значит, имел привязку ко времени, но он также был и языком ангелов, следовательно, стоял ближе к Богу в Великой Цепи Бытия. Любая попытка реконструировать язык, бывший первым в плане временного предшествования (то есть первый язык, на котором люди говорили двести тысяч лет назад), обречена на неудачу. У нас для этого просто нет и не может быть необходимых данных, если, конечно, мы не разработаем какие-то радикально иные археологические технологии. С научной точки зрения такая реконструкция пока невозможна. В магическом же смысле подобная попытка будет в лучшем случае сомнительной, если вы будете претендовать на историческую точность. Например, енохианское наречие многим кажется интересным и полезным, но нет никаких доказательств, что на нем говорили первые люди. По сути, этого и не могло быть, поскольку ему недостает системной грамматики, необходимой любому языку.

Единственное, что мы можем сделать, – это предпринять попытку создания собственного языка-предшественника, сосредоточившись на поиске слов, которые находят наиболее сильный отклик в нашем сознании. В земном плане эта задача напоминает борьбу с ветряными мельницами. Создание персонального языка воспринимается в лучшем случае как эксцентричное хобби. Однако в магическом плане это дает нам возможность реконструировать собственное сознание или хотя бы более полно его исследовать. Давая, как Адам в Эдеме, имена объектам из своего окружения, мы устанавливаем связь между ними и нашими идеями и узнаем, как они взаимодействуют с нашим восприятием и порождаемой им персональной реальностью. Например, я просыпаюсь однажды утром, смеясь над развеселившим меня сном, и пребываю в хорошем настроении весь день; однако я могу недооценить это сложное эмоциональное событие, поскольку у него нет названия (насколько мне известно, ни в одном языке). Но, дав ему имя, полностью выдуманное (предположим, я назову эту эмоцию filliastor ) или составленное из латинских и греческих корней, как и многие другие английские слова (к примеру, somnifelicity [112]), я смогу его назвать, если оно случится снова, и буду относиться к нему как к настоящему чувству, анализируя его в соответствии со своими потребностями. Более того, я могу создавать слова, воплощающие сложные идеи, для описания которых мне требовалось раньше много слов, и манипулировать этими идеями более эффективно. Если можно прибегнуть к помощи алгебры, чтобы сказать x = 4 + y , а затем использовать х как означающее для операции сложения 4 + у , то и для обозначения сложной идеи можно взять простое слово, а следовательно, думать о ней более эффективно. Трудно думать о чем-либо не имеющем имени.