Н Момадэй: Диалоги Медведя с Богом

С самого начала оговорю, что это не книга о Медведе (хотя о нем и будет говориться в единственном числе мужского рода, с большой буквы и без уточняющих артиклей); речь о нем самом пойдет только случайно. Мне не столь интересно определять сущность Медведя, сколько попытаться постичь хоть отчасти тот дух девственной дикости, ярким выражением которого он служит. Даже Урсет, первый из медведей, – ведь он непосредственно вышел из рук Творца – все же является символом; он, если хотите, более призрачен, чем реален. Он – имитация самого себя, он – маска. Если всматриваться пристально и достаточно долго, сквозь него можно увидеть далекие горы. Медведь этот – сама матрица, воплощение дикого края.

Мы знакомы с Медведем, даже больше, чем близко знакомы. Медведь и я – одно целое, мы живем внутри общего повествования. Мое индейское имя – Тсоай-Тали, что на языке кайова означает "Юноша Каменного Древа". Тсоай, Каменное Древо – это Дьяволова Башня в Вайоминге. Именно там давным-давно юноша-кайова превратился в медведя, а его сестры поднялись в небо и стали звездами Большой Медведицы. Посредством чудесной силы, скрытой в историях и именах, я сделался перевоплощением того юноши. С тех пор как во младенчестве мне было присвоено имя Тсоай-Тали, я обрел дух Медведя. Для кайова первейшим религиозным самовыражением была Пляска Солнца, а древнейшей памятью крови – мифологическая тьма полого древесного ствола, сквозь который они вышли на этот свет. Они верят, что бизон – воплощение солнца. Но Медведь – это зверь, воплощающий в себе дикую глушь.

Есть народы, не согласные жить в мире без Медведя. Это люди, которые понимают, что без него нет девственого края. Медведь – хранитель и проявление дикости. По мере того, как она отступает – отступает и он. Когда плоть ее попирают и жгут, сокращается священная масса его сердца.

В этих стихах и диалогах Медведь отмечен восприимчивым умом и разумным поведением. Он осторожен, но любопытен; стар, но игрив; брюзглив, но беззаботен; смирен, но мудр. И подобно всем тем оригиналам, чье присутствие, выпав нам на долю, кажется уже необходимым, Медведь является безнадежным мечтателем.

Он слаб зрением, но способен прозревать все до края света и за пределами времен; в глубоком одиночестве следит он за кривыми, что описывают его родичи в ночном небе, отмечая циклы солнцестояний.

Однажды в октябре я пустился в паломничество на поиски Медведя, как внутри себя, так и в безмерной глубине дикого края. Четыре дня простоял я лагерем на восточном склоне горы Тсоай и постился там. На четвертую ночь я ощутил себя на диво освеженным и готовым к переменам. Муки голода, испытанные в течение дня, исчезли. Холодный воздух помог возрождению тела и духа. Вокруг меня царил полный покой. Огромный монолит горы Тсоай вздымался надо мной в мерцающей мгле, словно вал прибоя во власти лунного магнетизма. На время его окружила какая-то аура; затем, по мере того, как ночь все больше погружалась во мрак, его силуэт проступал все резче. С южной стороны над вершиной возникла Большая Медведица, словно звезды с горою вместе вошли в единый круг времени и пространства. Потом созвездие проплыло над горой Тсоай, спускаясь с ее восточного склона. Должно быть, прошло немалое время, но казалось оно всего мгновением. И потом, я тоже взирал за пределы времен, прозревая вневременную Вселенную. Тени сгустились на монолите. И вот в одной из них возник Медведь, встав на дыбы в каком-то едином ритме с горой. Огромный, смутный, невозмутимый. В каком-то смысле я испытал духовную полноту, уже ничего не боясь, ничему не удивляясь. В конце концов, то была цель моего искуса, мое достояние; и все вокруг, представлялось мне, живет в согласии с ходом вещей. Я ушел оттуда более завершенным в своем бытии, чем когда-либо прежде.

А через несколько лет я отправился к людям, для которых Медведь служит святыней. В западной Сибири мне показали атрибуты хантыйского медвежьего празднества – шкуру и медвежью голову, будто маску иного мира, медвежьи лапы, сани, на которых медведя вносят в его дом, его чум. Стоя радом с этими вещами, я ощутил их силу. В их присутствии я постиг тайну призрачности медвежьего духа – как происходит, что Медведь пляшет, пребывая на грани жизни и смерти, свободно минуя их пределы.

Убив медведя, охотник неустанно заботится о его туше. Он умащает ее; он снимает шубу и заменяет ее другой. В санях он привозит тело медведя на край деревни. Там уже собрался народ – приветствовать его и приглашать в гости. Медведя вносят в чум, его личный дом, где он сможет лицезреть все подробности празднества и царить над всем. Охотник отступает, и вперед выходит певец. "Куда идешь ты? – вопрошает певец. Охотник ответствует: "Я иду в дом Медведя." – "Что ж, ведь и я тоже иду туда, – отвечает певец. И он заводит свою сотню песен; а впереди – состязания в борьбе, пляски и пир далеко за полночь.