Живорад Славинский: Заря Айваза. Путь к осознанности

Оказавшись наедине с самим собой, я вспомнил, что Лидия так и не сказала мне, оповестила ли она Ненада о своем решении уйти из семьи. В то время, пока я спал, он пошел в школу. Мне следовало бы рассказать ему о том, что Лидия ушла от меня к другому мужчине. Он бы наверняка страдал по этому поводу.

…Я пришел к семейной могиле, располагавшейся на кладбище Ново Гроблье, в начале второй половины дня. Отец гордился семейной могилой, поскольку та символизировала для него семейный статус. Деревянный крест, сделанный для похорон матери, был устлан иссохшими цветами и венками с именами людей, которые их принесли. На кресте металлическими буквами были указаны имя мамы и годы ее рождения и смерти. Я сел на маленькую скамеечку из необработанных досок, выцветших от солнца и дождя и покрывшихся снизу и с торцов мхом, и закрыл глаза. Я не скорбел по ушедшей матери. Я попытался вспомнить, в какой день «Интенсива» она умерла, а также сон накануне вечером. Она прожила славную жизнь, если не считать того, что ей пришлось ее разделить с отцом. У нее были дети, она дожила до правнуков, а свою невестку она любила больше, чем меня или брата. Она не мучилась перед смертью. Брат сказал мне, что во время обеда у нее внезапно отказало сердце. Она налила суп в тарелку отцу и свалилась замертво.

Мне было грустно оттого, что больше я ее не увижу живой. Я вспомнил, как долго она ждала шерстяное шотландское одеяло, красные и зеленые оттенки которого гармонично сочетались бы друг с другом. Я хотел купить его для нее, но многократно откладывал эту покупку. Теперь я навсегда опоздал с ней. Я попытался вспомнить ее в прошлых жизнях, которые пробудил в памяти на сциоларгических процессах, однако все образы оказались блеклыми, словно во всех прошлых воплощениях мать играла лишь второстепенную роль.

Я мог признать лишь тот факт, что любое важное духовное достижение сопровождается неприятной эмоциональной реакцией, но смерть моей матери была чем-то несоразмерным по безжалостности. Уход Лидии к другому человеку, тяжелые переживания, через которые должен был пройти Ненад… Мной владело то же чувство, которое пришло ко мне в конце «Интенсива», когда я, забытый всеми, сидел в кресле.

Было безразличным и то, что люди, ставшие моими родственниками против моего желания, давали себе право осуждать меня, но… мне все же следовало бы оказаться на похоронах мамы. Она любила меня так, как это делают лишь матери Южной Европы, и была готова, не задумываясь, пожертвовать всем ради детей, простить им все что угодно, взять на себя весь их груз. Она говорила, что сделает все возможное, чтобы я получил образование. Это означало, что, получив диплом, я мог иногда утирать им нос людям, не имевшим такового. Она была не очень умна, у нее превалировал эмоциональный разум, и она хорошо чувствовала людей, и кульминацией житейской мудрости для нее были действия предков, которые разбирались в этом лучше всего. Для нее мои частые путешествия за границу были тратой времени и денег, которые могли бы использоваться с умом для покупки мебели, ковров, фарфора для праздников… «Что же я был за человек? — размышлял я. — Она получила от меня лишь самое худшее. Все ценное во мне было недосягаемо для нее».

Я не один раз убеждался в том, что духовные достижения, помимо наград, приносят и соответствующую негативную реакцию, однако не был готов принять от судьбы и людей землетрясение недоброжелательности таких масштабов. Я вышел с кладбища, размышляя над тем, что я сделал не так. Я не скорбел, лишь испытывал то тягостное чувство, которое проявилось у меня к концу «Интенсива». Сколько бы я ни искал в потаенных уголках сознания, откуда могло во время «Интенсива» прийти ко мне детское воспоминание о матери, не находилось ничего. Я не мог обнаружить в себе и большой скорби по поводу ее смерти. В результате поисков я набрел лишь на одинокую пустоту с дрожащим ощущением покинутости людьми, словно бы они должны были горевать и уделять мне внимание…

Я подумал о том, стоит ли мне ненароком рассказать Стевиче о смерти матери, чтобы хоть на мгновение заполнить юношеским состраданием пустоту, так тяготящую меня. В телефонной трубке прозвучал хриплый, словно у него воспалилось горло, голос старого адвоката, отчима Стевичи. Представляясь, он полностью произнес свое имя, будто находился у себя в кабинете, а затем добавил:

— Да, слушаю.

— Это отец Стевичи, — сказал я, — я бы хотел с ним поговорить.

— А, это ты, — сказал старик нерешительным голосом. Он остановился, а затем продолжил: — Стевича здесь больше не живет. Ирена увезла его с собой.