Владимир Головин: По ту сторону смерти. Ответы на вопросы

Сам по себе я был в то время очень закомплексованным молодым человеком, с кучей всяких фобий. Вот так прийти и всю грязь наружу вывернуть перед чужим человеком я никак не мог. В Лавре был такой, ныне покойный, иеродиакон Агафангел Бобров, мой земляк. Мы иногда с ним виделись – он гулять выходил вокруг храма вечером, когда Лавру закрывали для посетителей. Он всегда по-доброму ко мне относился. В Лавре было всего три человека из Ульяновска: иеродиакон Агафангел в Академии учился в то время; ещё один, на год постарше меня, и я.

Как-то мы с ним встретились, он спрашивает меня:

– Великий пост, ты причастился уже?

– Отец Агафангел, ещё не причастился.

– Да ты что, зачем откладываешь? Причащайся.

– Да я вот это…

– Что ты это? Когда будешь?

– Да я не могу решиться исповедоваться.

– Что? Как? Да ты что! Надо просто немедленно! В это воскресенье. Давай договоримся: если не пойдешь сам, то я прихожу к тебе, стаскиваю тебя с постели.

Фактически он меня заставил. Я, такой закомплексованный, представил, как он меня стаскивает с постели. Это стыд какой, позор, – поэтому я согласился. Я выбрал духовника, к которому стояло всех больше людей. Я подумал: люди же знают, какой самый добрый, поэтому всех больше к доброму. Подольше стоять буду, подольше оттяну время. Он уже устанет, ему не до меня будет. Когда я подошёл, он сидел, и мне показалось, как будто он заснул. Я сказал первые слова, он вздрогнул, повернулся ко мне лицом, в котором даже тени сна не было, лицо всё в слезах. Он сказал: «Сынок, ты погибнешь. Нельзя, надо обязательно меняться». Я готов был провалиться сквозь землю. Мне было так страшно, стыдно. Я так испугался, что погибну. Меня, оказывается, не ненавидят, не брезгуют, а любят до слез. И это был чужой человек, который меня первый раз в жизни увидел. Было уже предрассветье, ранняя литургия вот-вот начнется. После исповеди я ушел на несгибающихся ногах. Мне некогда было переживать о том, что произошло, скорее нужно было правило ко Причастию читать, уже некогда было. Я его прочитал и пошел в Трапезный храм в Лавре на литургию. Литургия уже начиналась. Я увидел того священника, которому я исповедовался и который всех дольше на исповеди был, он служит Литургию, а ведь без сна всю ночь. Меня это очень потрясло: я забыл про ноги, про всё, – стоял и молился. Я потом только понял, что пребывал в состоянии внутренней чистоты, когда освободился от грязи. Причастился. В тот момент даже вкус причастия был другим. Я тогда не знал, потом читал у многих, что, когда человек в благодати, то даже вкус причастия бывает другим. Я тогда и это почувствовал. У меня такое ощущение было в детстве, когда ещё не испоганился. Я всё никак из церкви выйти не мог, оторваться, хотя ноги уже не держали, хотелось куда-нибудь упасть. Иду в корпус. Вокруг весна, возрождение природы, после зимней смерти воскрешающей, и солнышко от тающего снега слепит глаза. Птицы уже поют по-весеннему. Так хорошо. В душе – весна, ангелы поют. И в этот миг у меня появилась даже не мысль, полумысль, получувство: вот умереть бы сейчас в таком состоянии. У меня не было колебаний, что я сразу в рай уйду. Чувство рая в душе было, такое наслаждение. Тут было другое ощущение смерти: не страх, а радость. Но как бы хорошо ни было, тут же проявилось чисто человеческое: «Но мне только восемнадцать». А потом опять: «Нет, нет, нет, всё равно туда, домой». А третий раз, когда уже был священником в Марийской республике. Это было в советское время. В церкви старостой была бабушка такая своеобразная. Она ходила по свадьбам играть на гармошке, а потом к Богу обратилась. Как только я приехал, она сразу сказала: «Так, сразу оговорим всё, кто у нас кто есть. Я здесь хозяйка, – мы были одни в пустой церкви. – Что прикажу, то и будешь делать». А я, зная, что она на гармошке играла, с полуюмором сказал: «А может, Вы прикажете в облачении на амвоне вприсядку плясать?» А она: «Прикажу – будешь!» С этого разговора и начались у нас трения.

Из тюрьмы освободился один сельчанин, в прошлом священник, он пил, развратничал. Он ведь служил когда-то, а потом у него такая вот жизнь закрутилась. В общем, в тюрьме сидел не за Христа. Голос и слух у него были очень хорошими. Я к Нему по-доброму отнёсся: бывает, все ошибаемся. Он к нам пришел знакомиться, рядышком жили. Мы пели, пели, радовались, его хвалили: «Да как хорошо, как красиво». Староста взяла его на клирос псаломщиком, а он ушёл в очередной запой. Я сказал старосте:

– Ну, это уж нельзя, когда псаломщик пьяный приходит.