Руслан Закриев - Демон

Перед глазами Эйрода вдруг встал муравейник, он за последнее время часто останавливался и часами стоял, глядя на муравейник, сам не осознавая, почему он это делает. Перед глазами бегали муравьи, суетясь в спешке, как будто боясь куда-то опоздать. Вот вчера, когда он со свитой вышел погулять, Эйрод заметил муравейник и опять остановился, словно завороженный уставившись на муравейник. Он не помнил, сколько он простоял, но мысль, что суета его, его свершений ничем не отличается от суеты, от беготни и дел вот этих муравьев, не покидала его, и сколько бы доводов Эйрод ни приводил, он чувствовал, что они слабы. Тогда злоба охватила его, глаза засверкали, лицо исказилось, он ясно помнил, как побледнели и задрожали стоявшие рядом, он видел, как наполнилась вся их сущность страхом. «Нет! – прошептал Эйрод, – я не муравей! И деяния мои велики, а творения мои вечны, это не суета муравьев! И совершая столь великие дела, я имел право на преступления, на убийства, пусть даже безвинных!» Ему казалось, что он всемогущ и вечен, но глаза его опустились на муравейник и снова кольнула мысль: а намного ли отличается деяние его от суеты муравьев этих? Разве свершения других царей не превратились в песок? Что осталось от могущества многих великих царей, от многих великих народов? Да ведь все это, превратившись в песок, досталось муравьям! – и тут его охватило неудержимое бешенство: «Убивайте их!» – заревел он на свою свиту, и увидев, что те замешкались в страхе, не поняв его, сам начал с остервенением топтать муравейник.

Что было дальше, он помнил смутно. Только неистовство, которое охватило его, гнев необузданный и бледные, трепещущие от страха лица этих ничтожеств помнил он. Кажется, двум-трем первым попавшимся он приказал отрубить головы, кому именно не помнил. Он запомнил только их глаза, полные ужаса и покорности. Эйрод вновь ощутил прилив ненависти и презрения, он вновь ощутил себя всемогущим и вечным. Эта ненависть помогала ему пересилить сомнения, терзавшие его. «Все покорно мне! – подумал он. – Все трепещет передо мной!» – и перед глазами его прошли толпы подданных, готовых броситься выполнять любой его каприз, признать белое черным и наоборот. Они боготворят его и завидуют, дрожат от страха и заискивают перед ним. Что ему еще надо? И всего этого он добился благодаря своей мудрости и уму! Они называют его самым благородным и честным, самым добрым и милостивым!

Мир, сжимаемый тоской, раздвигался. Ему не хотелось останавливаться, он перечислял и перечислял восхваления себе, ему становилось легко и светло. Лишь бы этот голос не начал говорить, тот слабый голос, таившийся где-то внутри, который нельзя ни казнить, ни подкупить, ни заставить замолчать, который своими тихими вопросами ранит в самое сердце, рвет и терзает душу, этот страшный тихий голос, который с каждым годом становится все громче и настойчивей!

Он медленно провел по лицу рукой и почувствовал на лице морщины, он почувствовал тяжесть и слабость некогда сильного тела, тело старело, а значит, приближалась смерть. Раньше эту мысль можно было легко отогнать, самодовольное, молодое, полное желаний тело можно было увлечь соблазнами, но теперь мысли о неизбежности смерти, а значит, о переходе этой грани, где все земные ценности просто-напросто переставали существовать, – эту мысль все труднее было отогнать.

Его спросят там: «Убивал ты безвинных, творил ты добро или творил ты зло, творил ты насилие над братьями твоими?» – что он ответит? Эйрод почувствовал холод и невольно сжался. Чем он прикроется, чем оправдается, ведь ни золото, ни власть туда никто еще не забирал. А этот голос тем временем безжалостно продолжал: «Лжесвидетельствовал ли ты?» И в этот момент перед глазами Эйрода встала его юность, встал младший брат, которого он в детстве любил. Да, высокий, по-царски красивый брат, который должен был сесть на престол, но не сел, потому что был отравлен за неделю до коронации. Его сторонники составили заговор, во главе заговора стоял он, Эйрод. И вот он вспомнил свои терзания и сомнения, но жажда власти победила. Правда, после он казнил тех, кто организовал отравление, нашел самооправдание, самоуспокоение, оправдал эту подлость, это коварство великими свершениями и добрыми делами, которые он собирался творить. Но теперь-то он должен признать, что все это было самообманом, иллюзией, не делал он добра, потому что должен был удерживать власть тем же способом, каким захватил. Это одно-единственное убийство повлекло за собой нескончаемую вереницу убийств. Это одно коварство, одна подлость превратилась в море коварства и подлости, которое закружило его, поглотило и сделало жизнь сплошным насилием и злом. А ведь этот голос призывал его: Остановись! Не делай этого! Но он не остановился.