Алексей Суслов: Мысли о смерти

- Пусть вол поживёт у тебя ещё два дня, а потом я его куплю.

- Деньги давай сейчас.

- Нет, время покажет.

- Тогда катись от сюда, не создавай затор!

- Ты груб как твой осёл!

- У меня нет ослов.

- Ну, вол...

- Он такой же трудяга, как и я.

- Прощай, доброму римлянину не о чем с тобой разговаривать.

- Иди, иди, не спотыкнись. Ходят тут всякие!

- Сдохнет твой вол, вспомнишь меня.

- Мне прогнать тебя плетью?!

О, хитрый и кровожадный паучище, относящийся к жертве как к чему-то особенному, притягательному! Ты есть король, властелин тёмного леса, где прохлада влечёт к тебе ещё больше жертв. В этом лесу нет проворнее тебя, ты один имеешь терпение ждать, верить и надеется. Для тебя нет времени, твой успех всегда с тобой.

Чем выше цивилизация, тем проще умереть.

Безумного маньяка окраин Лондона искали все специальные службы, но больше всех рыскал детектив Гарэм. Утром подстригая усы, он пожелал себе дня без пули, ножа и верёвки. День был длинным и тяжёлым эмоционально: автомобильные пробки доставили много хлопот, а тут ещё капитан Джаред застрелился в своём кабинете из-за карточного долга. Но маньяка нашли; жалкий и истощённый онанизмом, он едва дышал. Гарэм хлопнул его по голове, бедняга обмочился в штаны. Столь беспомощное зрелище вырвало у детектива артрит. "Сука, сколько на душе у него жертв, а выглядит как моль зашкафная. Ну, в тюряге скоро ноги кинет!" Однако, знаменитый садист Клер Шотен прожил ещё сорок шесть лет и замучил с десяток-другой девочек и девушек в довесок к тем первым трём.

"Моя будущая мать (я её дитя во чреве) очень тонко чувствует перемену погоды: с ней в непогоду, в дождь и в снег я словно умираю в этой вдавливающейся утробе, мне не хватает кислорода, меня символично жарят на костре... Постой, бурный ветер, не смей гнать тучи, ведь я - твоё наследие, я - твоё ещё не родившееся будущее! Мать должна присесть сейчас на камень и отдышаться от долгой прогулки, иначе моя смерть придёт раньше жизни". ("30 дней до моего рождения").

За каждого убитого еврея ответят перед некоторым судом десять неевреев.

Подвал, сырой и кишащий крысами. Стеллажи с картофелем и свёклой, вдоль стены стоят картины, написанные наполовину, в бутылях расположились кисти.... И здесь же лежит труп мужчины в красной с белым рубашке и замызганном краской трико. На голове виднеется обширная рана, кровь запеклась и выглядит как свежая. Труп как труп. В доме воет спаниель, на плите выкипает чайник. Жизнь продолжается...

Кто не боится смерти, тот не станет героем.

Ерофеев сбил четыре фашистских самолёта, Гордеев - семь... В этой математике нет суровых цифр, а есть подвиг. Подвиг преодоления себя, подвиг ради родины, спасения своего народа. Не ради Сталина и КПСС все эти кульбиты в воздухе, но ради девочки с зарёванными глазами, у которой повесили мать и спалили полдеревни, ради старухи, отправившей на фронт восемь сыновей-богатырей, ради того завода, что дал путёвку в жизнь и сровнявшегося с землёй... Ради России.

Смерть сделает нас свободнее.

Наполеон жаждал славы покорителя "москалей-рабов", а сам в итоге стал рабом острова Св. Елены. Гитлер пёр своей железной армадой и был в шаге от Москвы, а в итоге - бункер и смертельный яд. Задумываешься, а что так владеет сильными мира сего, всеми власть предержащими, что они идут в ва-банк, ложат миллионы в сырую землю и трясясь от своего величия, провозглашают себя богами?

Полина желала интима всегда и везде. Однажды, придя в бутик модной итальянской одежды (высший класс, смак!), она, стерва, захотела нарядится в откровенный наряд и выйдя из примерочной, свалить всех наповал своими формами. Одевалась медленно, словно на похоронах. Минуты текли как реки, продавщицы волновались за сохранность товара. Полина всё не выходила. Открыв занавес, взволнованные торговые люди нашли девушку с высунутым языком. Поднялся страшный вой. Приехавшая "Скорая" констатировала смерть от истощения. Какие же формы ты хотела явить миру, Поля?!

Пятое

Ледники умирают и рождается талая вода: Время спешит омыть землю бескрайним океаном.

Родился на перине, умер в сточной канаве.

Из современных российских писателей ближе к самому ёмкому описанию культуры смерти подобрался лишь Виктор Пелевин. Мастер может услышать то, что другим не ведомо; мастер чувствует даже отголоски чужих мыслей, если он нуждается в них. Пелевин метафизически глобален; он есть сугубо современный продукт. Классически он уже сейчас вызывает трагические повсеместные диспуты, и самое важное, что он привнёс в нашу литературу - это страшную глубину русской души, которая отчасти уже не принадлежит России, а влита в общий мировой котёл.