Владимир Дудко - Философия духовной военной мысли. Том 3

Согласен я или не согласен; готов или не готов – я призванный участник дела. Эхо участие означает, что настал для меня час принять лишения, вероятно, тяжелые физические мучения и, может быть, смерть. Это участие означает, что по внешнему принудительному приказу я должен оставить главное и любимое дело моей жизни, которому я обычно отдаю все мои силы; оставить дорогих мне людей, без которых мне, может быть, трудно прожить и один день – жену, детей, отца и мать, друзей; оставить мое жилище, мои удобства, мои привычки и удовольствия; одеться в непривычную, неудобную, тяжелую одежду и начать жить по чужому приказу; неудобно и мало спать, невкусно есть, может быть, голодать, носить тяжелые вещи, много ходить; переносить непогоду, рискуя здоровьем и жизнью; жит с чужими и чуждыми мне, нелюбимыми людьми; по приказанию стрелять и рубить, ранить и убивать других, незнакомых мне людей; самому подставлять себя под чужие удары и выстрелы; жить так недели и месяцы, может быть, год; наверное, видеть насилие, кровь и смерть; вероятно, получить телесное мучительное повреждение; может быть, стать калекою на всю жизнь; может быть, в мучениях умереть.

Да, именно смерть, возможность личной смерти, ставит перед нами война. ее наступление властно обрывает обеспеченность моей личной жизни, мою безопасность, мое спокойствие за себя. Война как будто говорит мне: «доселе ты жил так, как ты впредь жить не будешь; и, может быть, ты вообще больше не будешь жить». И в большей или меньшей степени этот голос звучит для всех: и для военных, и для запасных, и для их семей, и для врачей, и для пограничного и не пограничного населения. Помимо воли моей, без всякого повода с моей стороны, в моей жизни состоялся какой-то перелом, непоправимая беда: передо мною встало начало конца моей жизни.

И в ответ на это у человека пробуждается инстинктивный протест и желание отклонить от себя эту беду. Угроза смерти и мучений будит в душе инстинкт самосохранения.

Почему я должен обрывать мое жизненное дело и идти на смерть? Разве я ответственен за то, что другие не сумели мирно и полюбовно сговориться? Разве нельзя было не воевать? И почему эта гнетущая и разрушающая мою жизнь повинность падает именно на меня? Почему остаются дома столь многие другие?

И если нет разумного, удовлетворяющего ответа на эти инстинктивные вопросы, то в душе вспыхивает бессильная досада и злоба, жажда забыться it одурманить свое сознание: в народе разыгрывается пьяная мобилизация и погромы запасных; и снова повторяется «глуповская» трагикомедия: толпа ищет виновного и, не найдя его, сбрасывает с раската первого попавшегося. Темный протест нуждается в опьянении и жертве и в результате – вместо духовного подъема воцаряется деморализация.

Здесь впервые обнаруживается, что война есть не только потрясение, но духовное испытание и духовный суд.

«Доселе ты жил так, как ты впредь жить не будешь», – вот голос войны. Но чем же я жил до сих пор?

Всегда, когда человек стоит перед лицом смерти и видит, что будущего нет или что он бессилен перед ним, что он уже не строит его, – он обращается вспять и пересматривает свой жизненный путь. И если это бывает даже при стремительном наступлении смерти, когда прошлое проносится вихрем в угасающем сознании, то война вызывает этот пересмотр с особенной силой и отчетливостью.

Итак, чем я жил до сих пор? Почему, за что я оказываюсь обреченным на смерть? И, пересматривая мою жизнь, я вижу, что мне нет оснований умирать за что-нибудь. За мною нет никакого особенного преступления, которое должно было бы привести меня по закону к смертной казни. Я не совершил ничего особенно дурного. Да и может ли быть такое дурное дело, чтобы человека, совершившего его, следовало лишить навсегда возможности исправить себя и искупить свою вину? Преступник, кто бы он ни был, большее всех нуждается в долгой жизни, полной внутренних, очищающих усилий, труда и борьбы с собою.

И вот, с одной стороны, я не повинен смерти за преступление или в наказание.

Но, с другой стороны, защищать то, чем я жил доселе, рискуя своею жизнью, совершенно не стоит. Если я даже любил свое дело и увлекался им, то все же жизнь всегда будет мне дороже всех дел. Лучше какая-нибудь жизнь, чем ее преждевременный, нежданный, насильственный конец. To дело, которому я посвятил мою жизнь, не сто́ит того, чтобы я защищал его, не останавливаясь даже перед смертельной опасностью.

Но не заключается ли в этом признании приговор моему делу? He значит ли это, что я жил тем, чем вообще жить не сто́ит и не стоило? В самом деле, какая же цена мне и моему делу, если я при первой угрозе готов бросить его, если я при первой опасности обращаюсь в бегство? Если мое дело было правое и святое, то за него сто́ит и умереть; если же его не стоит отстаивать всеми силами, тогда оно есть дело не верное и не стоящее… Тогда им не стоило и жить; и не стоило любить его и отдавать ему все свои силы.