Юрий Франк - Болезнь роста. избранные стихи

Лишь Любовь, – суть души, – вечный Бог.

В глухой тайге на мох упало
мне прямо под ноги перо
иссиня-чёрное… Мне стало
подарком ворона оно.
Того, что меж тремя мирами
посредник вещий и мудрец.
Был белым, но ковчег вестями
не радовал и, наконец,
за то стал чёрным в наказанье,
чтоб людям не питать надежд,
увидев ворона… Познанье
одето в скорбь, и сих одежд
не снять пока… Никто не знает
того, что знать нам не дано.
И молча ворон улетает,
оставив мне своё перо.

Отдыхает земля, спит спокойно
под слежавшимся пухом снегов.
Сон, не смерть… О зима, мне так вольно,
на просторах твоих я оков,
как во сне, на душе и не чую.
Воздух чистый, морозный бодрит.
Хоть, признаться, тебя не люблю я,
мне по нраву скупой колорит
спящей мирно природы… Твой холод
бросит в дрожь, нарумянит лицо.
Пусть давно я уже и не молод,
краснощеким стою молодцом
пред тобой, о зима… Мне так вольно,
не волнуется сердце в груди,
не тоскливо ему и не больно.
Сон, не смерть… До весны не будить!..

«Французы обо мне какого мненья?
Что я за человек для них, скажи…» —
спросил Наполеон. Не без стесненья,
с улыбкой шутовскою, доложил
ответ сей адъютант ему: «Нет-нет,
подобного во Франции не слышал.
Вас богом величает громко свет
и дьяволом клеймит чуть-чуть потише,
но – человеком… Не зовёт никто».
Нахмурилось лицо под треуголкой
и с удивлённо искривлённым ртом
застыло вдруг в усмешке очень горькой.

Как будто с краешка могилы
давно смотрю на жизнь свою.
Скорблю по людям, сердцу милым.
Здесь, в непотерянном раю,
его предчувствуя утрату,
живу, как на похоронах.
Всё будто клонится к закату,
и превратится в тлен и прах
на самом деле… Но зачем же
мне наперёд носить печаль
и знать, что вовсе не безбрежен
поток живой, и невзначай
зачем мне думается грустно,
как будто в прошлое попал…
Хочу избавиться от чувства,
что скоро будет кончен бал.
Погаснут свечи непременно,
но мне бы вовсе позабыть,
что каждый танец во вселенной
вполне – последним может быть.

И молча молния сверкнула,
и грянул громко гром потом,
и небо, став бескрайним дулом,
палило градом и дождём.
Расстрел недолог был, на травы
упал ничком я и затих…
Нет, не убит, – рождён был, право,
познав, кто мал, а кто велик.
Так в жизни, – лишь когда над нами
сверкают молнии беды,
мы в шуме, грохоте и гаме, —
Великий Боже, – молим, – Ты
спаси в сей час… А после, будто
родившись заново, уже
поверить вовсе и не трудно
в слова о Боге и душе.

Уморилось море, вволю
штормом выход дав страстям.
И, увлёкшись новой ролью,
в штиль ласкается к снастям,
что лежат на берегу, —
не достать волною.
Помирить я их могу,
подтолкну ногою
разобиженную сеть
с ячеёй запутанной. —
Ей приходится терпеть
выходки беспутные.
Ведь не могут жить без моря
снасти, что скрывать. —
Хоть хлебнули много горя,
но простят опять…

«Преступник! Преступник!!! Преступник!» —
Кричит прокуратор Ему,
не веря, что счастье наступит
и канет вся злоба во тьму
забвения… Что будет дальше
мы знаем. – Крест, пошлая казнь,
раскаянье в трусости, фальши,
к слуге своему неприязнь,
рука у которого, дрогнув,
на камни отпустит кувшин,
когда, крик гортанный исторгнув,
свой выплеснет гнев господин.
Сосуд упадёт прямо в ноги,
плащ белый забрызгав в кумач.
В глазах игемона тревоги
мелькнёт тень, и станет он зряч
внезапно… – В вине средь осколков
всплывёт вдруг кровавым пятном
та истина, что выше толков
любых: Быть вам вечно вдвоём. —
Ему – вдохновителем веры,