Наталья Иртенина - Святость как национальная идея. Иоанн Кронштадский

В языке святости любовь к человеку рассудительная, трезвомыслящая, разделяющая в нем добро и зло, требующая укрепляться в первом и преодолевать второе. В языке сентиментального гуманизма псевдолюбовь основывается на жалости, она принимает человека целиком, снисходительная к его злу, нетребовательная к его добру, в конце концов смешивающая то и другое в представлениях о «свободе личности» и «правах человека». Святость не ставит во главу угла, на вершину шкалы ценностей земную жизнь и ее удобства. Сентиментальность превыше всего ценит земное-телесное, поклоняется идолу комфорта, безбедного, легкого жития и потому страшно боится смерти – и ничто так не зачаровывает ее, как зрелище смерти. «Развитие страстей ветхого (падшего. – Прим авт. ) человека считают ныне за что-то правильное, за развитие природы и способствуют этому развитию. Вот до чего договорились наши учителя. А христианская вера учит распинать страсти и похоти плотские, иначе человек во веки погибнет» (Иоанн Кронштадтский). Уклонившись от истины, либеральный интеллигент утратил способность понимать язык святости. Легче слепому и глухому договориться с инопланетянином, чем гуманисту уразуметь смысл святости. И сам о. Иоанн стал для этих гуманистов камнем преткновения, об который спотыкались, расшибались и за то выливали на него потоки грязи.

В одной лишь, к примеру, литературе язык святости, хотя нередко в замутненном виде, отлился в глубинный психологизм золотого девятнадцатого века, с его поисками человеческих пределов, погружением в глубокие потемки души. Сентиментальность вымучила из себя лишь Чернышевского и Салтыкова-Щедрина как свои вершины, да позднего еретичествующего Толстого с его извращенным опрощением. Об Л. Толстом и прочих самозванных пророках от интеллигенции Иоанн Кронштадтский писал: «Над святыней и святыми он смеется, сам себя он обожает, себе поклоняется как кумиру». Сделав человека разумным животным, они и Христа низвели туда же.

Падение с горы остановить трудно: следующим этапом низведения человека и трансформации бытийственного языка стал большевизм, зачатый «убожеством и окаянством» либеральных гуманистов. Коммунистический новояз сузил человека еще больше, не увидев в нем ничего достойного жалостной любви. Объект марксистско-ленинской идеологии был лишен творческих потенций, ему оставили исключительно способность к производству. Человек был приравнен к своему труду и сделался машиной для совершения работы – рабом.

Затем новояз признали негодным и нежизнеспособным, траектория падения вильнула чуть правее. В российский обиход с триумфом вернулся язык либерального гуманизма. Разумеется, за 70 лет он не оставался на месте и прошел определенный путь «развития». Он еще более упростился, еще более смешал понятия добра и зла, черного и белого, стал более внятен массам, следовательно, массы принялись подделывать его под себя.

Эмоции и чувства окончательно подмяли под себя все, и совсем неважно, чем они вызываются – темными или светлыми сторонами жизни, главное, чтобы оставались сильные впечатления. Фильм ужасов имеет такой же КПД, как хорошая комедия. Захват террористами заложников по силе вызываемых эмоций равен футбольному матчу или телевизионному состязательному шоу. Это давно поняли СМИ и активно задействуют в своей работе средства, способные «давить на чувства», выжимать слезу, дарить публике самые разнообразные незатейливые эмоции. Даже новостные репортажи, информационные сообщения превращаются в детский лепет и сахарный сироп – либо мрачные чревовещания, пугающие публику плохой погодой на ближайшие дни. Человек в здравом рассудке и не страдающий избытком сентиментальности подобную подачу информации воспринимает как страшную пошлость и дебилизацию населения. Тому, кто уже не понимает другого языка, кроме языка либерального гуманизма, это кажется нормой. Его не заставит поморщиться поведение корреспондента ТВ, который, делая репортаж о крушении поезда, сует микрофон под нос окровавленным жертвам и просит рассказать, что они чувствовали, когда вагон падал с рельс.

Язык инфантильной сентиментальности делает реальную жизнь бесконечным «мыльным» сериалом. «Санта-Барбара» отдыхает.

В парадигме этого языка, провозглашающего демократию самоцелью, а не вспомогательным средством власти, невозможен подлинный, естественный демократизм. Хотя массы и власть и сегодня говорят на одном языке, но наверху отлично понимают его фальшивость, искусственность сентиментального гуманизма. На этом языке легко обманывать и манипулировать, ведь он апеллирует к эмоциям – самой переменчивой человеческой стихии. Времена же честных диссидентов, призывавших «соблюдать Конституцию», давно минули.