William Young - Хижина

Храбро сделав шаг, он заметил, что круг света двинулся вместе с ним, освещая дорогу на шаг впереди. Чувствуя себя уже более уверенно, он начал медленно продвигаться в ту сторону, куда был обращен лицом, то и дело поглядывая на пол из опасения, что тот может внезапно разверзнуться прямо под ним. Он настолько был поглощен своим продвижением, что натолкнулся на какой-то предмет и чуть не упал.

Это оказалось деревянное кресло, с виду довольно удобное, стоявшее посреди… ничего. Мак тут же решил сесть и подождать. Пока он ждал, свет продолжал уходить вперед, как будто бы и сам Мак шагал дальше. Прямо перед собой он увидел довольно большой стол черного дерева, совершенно пустой. А затем, когда свет задержался, он даже подскочил от изумления, потому что увидел ее. За столом сидела высокая женщина с оливковой кожей и точеными испанскими чертами лица, одетая в темный ниспадающий балахон. Она сидела прямо и величественно, словно верховный судья. Она была так хороша, что захватывало дух.

«Вот это красота, — подумал он. — Вот чего силится достичь сладострастие, но никогда не достигает». В тусклом свете было трудно рассмотреть ее лицо, потому что волосы и воротник платья частично закрывали его. Ее глаза блестели и вспыхивали, словно порталы в бескрайнее звездное небо, отражая неведомый свет, источник которого находился внутри ее.

Мак не нарушал тишину, опасаясь, что голос все равно безответно потонет в пространстве. Он подумал только: «Я Микки-Маус, который собирается заговорить с Паваротти». Эта мысль заставила его усмехнуться. Словно разделяя его веселье от этого гротескного образа, она улыбнулась в ответ, и вокруг заметно посветлело. И тогда Мак уверился, что его здесь ждали. Она казалась странным образом знакомой, словно он мог встречать ее в прошлом, только он знал совершенно точно, что никогда не видел ее.

— Могу ли я спросить… кто ты? — запинаясь, проговорил Мак, и собственный голос до последнего звука показался ему похожим на голосок Микки-Мауса, он едва всколыхнул неподвижный воздух пещеры, а затем затих, словно эхо.

Она пропустила его вопрос мимо ушей.

— Ты понимаешь, для чего ты здесь? — Словно ветер, сметающий пыль, ее голос мягко выставил его вопрос из помещения.

Мак почти ощущал, как ее слова дождем падают ему на голову и стекают вдоль позвоночника, вселяя восторженную дрожь в каждую клеточку. Он решил, что никогда не заговорит снова. Он хотел только, чтобы говорила она, говорила с ним или с кем-то еще, лишь бы он мог присутствовать рядом. Однако она ждала ответа.

— Ты знаешь. — Его голос вдруг сделался насыщенным и звучным, Маку даже захотелось обернуться и посмотреть, кто это говорит. Но он почему-то понял, что произнесенное им — правда… что его слова прозвучали как правда. — Я понятия не имею, — прибавил он, снова запинаясь и устремляя взгляд в пол. — Мне никто не сказал.

— Что ж, Макензи Аллен Филлипс, — засмеялась она, заставив его вскинуть голову, — я здесь, чтобы тебе помочь.

Если у радуги или у цветка есть голос, то именно так звучал ее смех. Он походил на дождь света, на приглашение к беседе, и Мак засмеялся вместе с ней, даже не зная почему и не желая этого знать.

Наступила тишина, и нежное лицо женщины приобрело сосредоточенное выражение, словно она могла заглянуть в самую его суть, минуя все наносное и притворное, заглянуть в такие глубины, о которых редко, если вообще когда-либо, вспоминают.

— Сегодня очень важный день с очень важными последствиями. — Она помолчала, словно желая добавить веса и без того уже к почти физически тяжелым словам. — Макензи, ты здесь отчасти из-за своих детей, но еще ты здесь для того, чтобы…

— Моих детей? — перебил Мак, — Что ты хочешь этим сказать? Что это значит: я здесь из-за своих детей?

— Макензи, ты любишь своих детей так, как твой собственный отец никогда не умел любить тебя и твоих сестер.

— Конечно, я люблю своих детей. Все родители любят своих детей, — заявил Мак. — Но какое отношение это имеет к тому, что я здесь?

— В некотором смысле все родители любят своих детей, — отозвалась она, не обращая внимания на его второй вопрос. — Но иногда родители слишком сильно изломаны, чтобы любить их правильно, а некоторые вообще не способны любить их, это ты должен понимать. Но ты, ты любишь своих детей правильно, и это очень хорошо.

— Я во многом научился этому у Нэн.

— Мы знаем. Но ты же научился, верно?

— Полагаю, что так.

— Среди загадок изломанных человеческих душ одна из самых примечательных — умение впускать в себя перемены, — Она была спокойна, словно море в штиль, — Так вот, Макензи, могу я узнать у тебя, кого из детей ты любишь больше других?