Георгий Чистяков: Сборник

– Отец Георгий, я не могу забыть вашу проповедь, которую вы произнесли в минувшее воскресенье за ранней литургией. Поворот темы был для меня неожиданным. Я ощутил всю важность того, что происходило, когда мы стояли и слушали вас. Я напомню, что вы начали говорить, вспоминая притчу о добром самарянине. Вообще-то она начинается не с того, кто добр или кто ближний. Предшествует этой притче разговор Спасителя о том…

– Важнейшая, главнейшая. И то, к чему вы привели нас своей проповедью, утверждает меня в мысли, что, наверное, это и есть самое главное, чем сейчас надо заниматься: то, о чем вы говорили. То есть держать в своих руках ответственность за судьбу страны, – сейчас это, кажется, самое важное дело. Поэтому я, прежде всего, просил бы вас снова провести вот это рассуждение, начиная от того, какая заповедь главнейшая, и повторить ваши замечательные слова о добром самарянине, и затем уже ввести читателей, а не только тех, кто были на службе, в русло этих размышлений: как, собственно говоря, ощутить себя ближним к тем людям, кто очень от нас далек. Это, конечно, смыкается с всегда трудной темой – как возлюбить врагов. И мне очень нравится, очень симпатична ваша позиция, я хотел бы, чтобы читатели нашего журнала к ней подошли тоже – во всяком случае, знали вашу точку зрения. Почему это важно? Потому что, вообще, мне кажется, сейчас – какой-то поворотный момент, и от умственных, речевых и деятельных усилий всех нас зависит то, в чем мы будем жить завтра и послезавтра.

– Конечно, вспомнить, что было сказано прежде, не очень просто. Можно вспомнить темы, можно вспомнить основные идеи. Я постараюсь не воспроизводить в памяти произнесенное слово – просто, пользуясь вашей подсказкой, сказать то, что мне кажется, действительно, главным.

За семьдесят с лишним лет советской истории верующих людей воспитали так, что они должны были чувствовать себя на обочине истории, чувствовать себя в гетто, что они должны были благодарить власть уже за то, что она их не сажала в тюрьму, что она им разрешала очень тихо, про себя, если никто не слышит, исповедовать свою веру. Мне кажется, это у Солженицына где-то написано о том, что молиться можно, но только так, чтобы никто не слышал. Вот примерно в этом направлении воспитывала власть религиозные чувства у всех нас. Власть верующий человек ни в коем случае не должен был критиковать, не должен был ни в коем случае видеть в ней что-то дурное – и так далее. И сейчас эта ситуация возвращается, причем она возвращается не потому, что власть требует этого, – сегодняшняя власть, к счастью, этого еще не требует, – но потому, что верующие усвоили такой стиль поведения. И многие наши прихожане, которые пришли в свое время к Богу через демократическое движение, как активисты «Демократической России», – они теперь говорят о том, что тогда, когда они поднимали народ на антикоммунистические митинги, когда они распространяли листовки, когда они собирали подписи – и так далее – и были, в конце концов, теми инициаторами, которые выводили миллионы людей на митинги, – они теперь говорят: «Мы были не правы. Не это нужно России». Как – «не это нужно России» – когда именно благодаря этим митингам была в конце концов устранена от власти коммунистическая партия?! В результате начали восстанавливаться храмы, издаваться новые книги. Начали публиковаться книги Священного Писания, богословская литература и просто та первоклассная литература, художественная и философская, которая все время советской власти была запрещена. На самом деле, тогда – теперь это уже десять лет тому назад – произошла бескровная революция. Революция, во время которой не было жертв, во время которой не было насилия, но изменилась страна. И, вспоминая атмосферу тех многотысячных митингов, я сегодня могу с уверенностью сказать: это было Божье дело. Потому что люди шли на эти митинги в радостном и добром настроении. Никто не толкал друг друга, хотя улицы были запружены миллионами людей. Никто не обижал, не оскорблял друг друга. Не было раздраженных лиц, не было криков, не было проклятий, не было брани – всего того, что мы видим очень часто и по телевидению, и когда мимо музея Ленина, скажем, я прохожу по дороге в метро, я все это вижу воочию, – той ожесточенности, раздраженности, которая отличает любые митинги у коммунистов.