Герман Вук - Это Б-о-г мой

Эта маленькая страна, согласно прогнозам, может быть, сравнительно скоро будет кормить четыре миллиона евреев. Американские евреи, как евреи Вавилона во времена Второго Храма, станут явно более многочисленными. Но неизвестно, станут ли они, как вавилонские евреи, более умными. Израильские евреи обладают огромной жизненной силой. В наши дни в Израиле религиозный Закон стал объектом углубленного анализа и серьезного изучения: это естественно, ибо проверяется сама жизнь еврейства. И до того как придет Мессия, обе общины — израильская и американская — бесконечно важны для того, чтобы выжил еврейский народ.

Когда я беседовал с Бен-Гурионом в его рабочем кабинете, этот отец-основатель Израиля, мудрый, крутой старик с пышной седой шевелюрой мечтателя и тяжелым подбородком генерала, сказал мне:

— Вам, американским евреям, выпало на долю жить так, как евреи еще никогда не жили. Вы у себя в стране — не пришельцы; или по крайней мере вы — такие же пришельцы, как и все остальные американцы: ведь Америка — страна иммигрантов. Вы — равноправные члены общества, и вас ждет завидное будущее. Но как вы сумеете сохранить свою еврейскую сущность?

Почти машинально я ответил:

— С помощью религии.

Старый социалист взглянул на меня искоса с загадочной улыбкой и положил руку на книгу в коричневом переплете.

— Я держу Танах у себя на письменном столе и еще в тумбочке у кровати. Израиль станет страной, построенной по заветам Танаха. Это я могу вам обещать. А что до религии… Тут всё — великая тайна.

Бен-Гурион пожал плечами, и в глазах у него появилось отрешенное и, как мне показалось, озабоченное выражение. Мы заговорили о чем-то другом.

В этом разговоре блеснул для меня луч света, который помог мне разобраться в своей собственной странной жизни.

Хотя я — ортодоксальный еврей, соблюдающий все обряды нашей веры, я никогда не притязал на непогрешимость в религиозных вопросах. Я всегда считал для себя невозможным присоединить свой голос к хору обличении, которые обрушиваются на головы реформистов, консерваторов и сионистов-атеистов; и во всех своих — может быть, даже чересчур многочисленных — публичных выступлениях я никогда не клеймил ассимиляторов. Мне близки слова Теннисона:

Возможно, мои друзья-евреи, когда я у них в гостях отказываюсь от приготовленной ими пищи, считают меня фанатиком; но я у них в гостях чувствую себя как дома. Я понял их сомнения, а вот они не сумели понять моей убежденности.

Еще в юности мне было суждено достичь того, о чем мечтают многие американцы: своими собственными усилиями я добился теплого места под солнцем, на меня лился поток долларов, у меня была роскошная квартира на верхнем этаже одного из нью-йоркских небоскребов, то и дело я совершал наезды в Голливуд, я вращался в обществе прекрасных женщин — и все это тогда, когда мне не стукнуло еще и двадцати четырех лет. Ничего выдающегося я не совершил: просто я писал текстовые заготовки для знаменитого радиофельетониста Фреда Аллена; но это было золотое дно. А я мечтал о чем-то большем — мечтал стать прославленным романистом или драматургом (как Ноэл Эрмен, герой моего романа «Марджори Морнингстар»), мечтал идти от успеха к успеху. Но, ведя довольно обычную благоустроенную жизнь автора-невидимки, работающего в бизнесе развлечении, и одновременно предаваясь довольно обычным юношеским грезам о славе, я в то же время чувствовал, как все это зыбко и эфемерно. Я не был ни пресыщенным, ни мятежным. Но в глубине души я сам не верил — не мог поверить, — что шумная популярность плюс случайные удовольствия добавят к моей жизни что-то весомое. Все это оставляло в стороне мою сущность. Люди, которые гонятся за удовольствиями, деньгами и успехом и не ставят перед собою никаких других целей, — это взаимозаменяемые шифры, только и всего. Удовольствия, деньги и успех оставляли в стороне моего деда — самого колоритного человека, какого я знал, — оставляли в стороне большинство серьезных книг, которые я прочел. И вот я снова взялся за книги — после того, как, окончив колледж, совсем было их забросил, чтобы бездумно погрузиться в мышиную возню погони за богатством. Не делая для себя никаких далеко идущих выводов, я по доброй воле избрал жизнь стороннего наблюдателя.

Я поставил все свое земное существование на одну карту: на ней значилось, что быть евреем — это не тривиальная случайность, чреватая кучей неудобств и неприятностей, но великое счастье моей жизни, и что лучший способ по-настоящему быть евреем — это быть им в традиционном, классическом смысле слова. Я совершил интеллектуальный прыжок, трамплином для которого послужили мои тогдашние чтения и размышления. В то время я был весь пропитан Вебленом, Ницше, Марксом, Шоу, Дьюи, Достоевским и так далее. И тем не менее я пошел на риск, сказав себе: «А вдруг я ошибаюсь?» И вот, идя на риск и ставя на одну карту свое сознательное существование, я неожиданно узнал об иудаизме такие вещи, которые нельзя узнать никаким другим способом. Не сделай я этого опыта, вера навек так бы и осталась для меня книгой за семью печатями — или, может быть, всего лишь сладостным воспоминанием о беспечном детстве. Есть немало вещей, которые можно узнать, только попытавшись их сделать.