Плач третьей птицы

Кто спорит, бывает исход в монастырь по романтической ошибке, незрелости, глупости, с последующим разочарованием, переоценкой; да и демоны не дремлют и употребляют все средства [483], норовя вытолкнуть за ворота; преподобный Исаакий, до пострига Иван, как-то прогуливался в Оптинском скиту вдоль забора и вдруг подумал: «ай махнуть через ограду?»; правда следующая мысль несколько отрезвила: «да уж если уходить, так ведь и ворота не затворены» [484].

Или взять банальную ситуацию, когда несостоявшиеся женихи или невесты, прослышав что отвергнутые ими возлюбленные в монастыре, внезапно снова вспыхивают страстью, отыскивают их и настойчиво предлагают руку и сердце… Но ведь раньше трех лет по уставу, да теперь уже и и в реальности обетов не спрашивают, есть время определиться, не доводя до мантии, но вот после, ради страшных обетований, принесенных владыце Христу, терпи досаду и укоризну, поношение и гонение до смерти [485].

Монахи, монахи… не оглядывайтесь назад! Вспоминайте жену Лотову! [486].

И омрачился дух. Невинность вмиг

Исчезла, что, подобно пелене,

Хранила их от пониманья зла;

Взаимное доверье, правда, честь

Врожденные покинули чету

Виновную…

Святитель Амвросий Медиоланский утверждал, что истинное целомудрие возможно только у христиан, ради добровольного стремления подражать Богу [489]; весталки и прочие языческие жрицы, связанные выгодой или принуждением, в сущности продавали временную девственность, варвары даже преследовали девство, а прочие народы совсем не знали его [490]. В первые века девство восхваляли и превозносили, приравнивая к мученичеству, так что возникла даже необходимость отстаивать святыню брака в борьбе с манихеями. Но и тогда различали девство, paryen0ia, как удел немногих, и целомудрие, swfros0unh как нравственную норму для христианина, хоть и состоящего в браке.

Сам состав слова целомудрие указывает на цельность, неповрежденность, единство и вообще здоровое состояние внутренней жизни; противоположность цело-мудрию раз-вращенность, раз-вороченность души, рас-путство, т.е. шатание, блуждание по разным стезям вместо одной правильной – блуд и, как следствие, ожесточение и неспособность в душевном плюрализме и раз-драе познавать пути Господни [491].

Кто чувствами в порочных наслажденьях

В младые дни привыкнул утопать,

Тот, возмужав, угрюм и кровожаден,

И ум его безвременно темнеет.

Таков диагноз Пушкина; Иоанн Златоуст отчеканивает лаконично: нечистая жизнь препятствует уразумению высоких истин; о. Павел Флоренский говорит о душе, вывороченной наизнанку: внутреннее, чему надлежит быть сокровенным и тайным, оказывается вверху, как перевернутый пласт вспаханной целины, и выставляется напоказ, а мотивы поступков, так и по Фрейду, блокируются стыдом, загоняются в подсознание; отсюда испорченные помыслы и хроническая ложь: ослепшее сердце, избегая болезненной правды, всё толкует превратно, в сторону эгоизма, затрудняя доступ к покаянию.

Автор одной газетной заметки предположил, что при виде непристойной рекламы человек XIX века упал бы в обморок; о нет; скорей всего просто не понял бы, о чем речь. Зато сегодняшней старшекласснице, читающей, например, роман И.А. Гончарова «Обрыв», кажется нелепым и смешным безутешное горе главной героини, побежденной зовом плоти, и уж совсем непостижимы жестокие душевные страдания Бабушки, сорок пять лет казнящей себя за тот же грех юности. Нравственная планка рухнула, как теперь выражаются, ниже плинтуса: любое влечение объявлено законным, как необходимая потребность, следственно любое ограничение негуманно и враждебно свободе.

Культурный процесс, призванный обуздать животное начало, уклонился в сексуальное раскрепощение, выпустив на свет, на публику, на страницы, на экраны самые темные, подлые, низменные инстинкты, не только уродующие человека, но и приводящие к психическим патологиям, ибо сознание не может безнаказанно мириться с торжеством аморального [492]. Оргия вседозволенности – массовое обнажение, диктуемое модой, фривольность в обращении полов, эротические картинки по телевидению и т.п. – вольно или невольно обольщает, заражает, развращает, и телесная нерастленность обесценивается преизбытком душевной грязи [493].

Лечилась в московской больнице барышня из монастыря, еще даже не послушница; в палате ахали и поражались, как да почему такая молоденькая в монашечки подалась, а она с покровительственной важностью отвечала: «должен же кто-нибудь чистоту хранить!»; притом целыми днями при всех, терзая мобильник, кокетничала с бывшим одноклассником, хамила матери, капризничала с духовником, а также тайком от игумении и врача сбегала в город на какие-то встречи; «ушлая, всех использует, врет напропалую» – удивлялись медсестры, инстинктивно распознавая противоречие. Действительно, фальшью и безстыдством отдает кичение формальным девством без заботы о душе, в которой мы всегда, а наиболее в юности, носим некую смерть и погибель падения [494].