Плач третьей птицы

Психиатрия, конечно, темный лес, ответов не дает, вернее на один вопрос дает миллион разных; но вот, если безумие она считает бегством от нежелательных обстоятельств [212]во внутренний замок , дерзнем высказать еще одно предположение через наблюдение: все описанные выше персонажи, выражаясь языком этой противоречивой науки, типичные эгоцентрики, наглухо замкнутые в своей скорлупе и мертвенно холодные ко всему, что не касается их личного интереса.

Они не слышат никаких наставлений и замечаний, особенно критических, отбиваясь горделивыми фразами: «это не про меня»; «я всегда считала…» или «вы меня с кем-то путаете». Их «никто не понимает» и они, несомненно, страдают от одиночества, но и одиночество это добровольное: ведь любое общение, с Богом или людьми, требует усилия, участия, взаимности, т.е. всегда некоторого самоограничения, ни в каких видах категорически ими не приемлемого.

Распад, дезинтеграция личности развивается из упорного самоутверждения, из стремления жить по-своему, а не по-Божьему, жить без закона Божьего, вопреки порядку, данному твари Господом [213]; однако болезнь (если это болезнь) дарует целый ряд ценных привилегий, которые упрямые безумцы прекрасно сознают и с которыми отнюдь не желают расставаться; даже в той бедняжке, нещадно истязаемой бесом, проглядывало высокомерие и, страшно сказать, некоторое удовлетворение.

Враг , как известно, древний старец, правила знает и без согласия человека свободы нарушить не может; он понимает, что простым мучительством душу не пленить и поддерживает в жертве сознание страстно чаемого ею преимущества, избранности, возвышения над остальными с предоставленной болезнью литерой на безответственность.

Тут, может быть, и объяснение: сумасшествие, т.е. раздробление и изступление ума, отчуждение части личности от единства происходит преднамеренно; ему предшествует прилог и согласие на вражеское предложение, изволение самой личности, по причине любопытства, гордости и возражения воле Божией [214]; разгадка трагедии в единомыслии с диаволом, в играх с его грехом, в том печальном факте, что в глубине души, т.е. на самом деле, они, хоть и любят лечиться, вовсе не хотят вылечиться, не хотят быть как все, не хотят меняться, бороться, трудиться и потому не видят глазами и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их [215].

По разным причинам клинических на сегодняшний день в монастырях совсем (или почти) не осталось, но душевнобольных сколько угодно, не в медицинском [216], а в прямом смысле слова – людей с больной душой. Их на земле становится все больше, пропорционально предвиденному Господом оскудению любви [217]. Способность к любви некоторые философы-моралисты [218]считали единственным источником духовно-творческих, познавательных и эмоциональных резервов личности, а притупление этой способности главной причиной психических аномалий [219], поскольку нарушение самого важного закона, обусловливающего существование человеческого рода, влечет за собой столь же катастрофические последствия, как и нарушение законов природы.

Но человеческая любовь – только частица всегда и везде действующей любви божественной, акт сознательного или бессознательного стремления к Богу, иначе она остается всего-навсего временным, неустойчивым, зависящим от тысячи причин предпочтением и по любому поводу легко испаряется [220]. Неудивительно, что в обезбоженной советской атмосфере несколько поколений, лишенных благодати церковных Таинств, разучились любить даже собственных детей и соответственно несколько поколений не имеют опыта христианской любви, с ее жаждой умалиться [221], послужить [222], положить душу за други своя [223].

Ничего не поделаешь, монашество – барометр, который, стоя в уединенной комнате, со всех сторон замкнутой, с точностию показывает состояние погоды на улице [224]; на нашей улице сегодня общество потребления, что-то вроде капитализма [225], с одним очевидным для живого индивидуума преимуществом – богатством выбора; насладившись десятками сортов пива, сыра и колбасы [226], бывший советский человек всё ещё не преодолел острого желания наверстать упущенное; он грезит теперь достойным существованием, чтоб как у них [227]; берёт реванш десятилетиями официально отвергаемое мещанство, буржуазный дух [228], предпочитающий инстинкт разуму, силу морали, видимое невидимому.