Василий Ирзабеков - Тайна русского слова. Заметки нерусского человека

Рассмотрим слово святой, которое сродни слову свет. И это не только и не столько поэзия, сколько запечатленная самим языком истина. Вспомним знаменитую беседу преподобного Серафима Саровского с Н.А. Мотовиловым о смысле христианской жизни. По свидетельству Николая Александровича, «служки Божией Матери и преподобного Серафима», как он себя называл, благодаря которому мы являемся свидетелями замечательного откровения величайшего подвижника нашей веры, келья тогда наполнилась невообразимым благоуханием, а лицо преподобного просияло таким неземным светом, что глазам его собеседника стало невозможно взирать на святого старца. Да и многих других святых отшельников люди, искавшие у них утешения в скорбях, находили, как известно, по тому дивному свету, что озарял по ночам укромные места их подвижнического обитания.

Печальный парадокс заключается в том, что очевидное для одних совсем не обязательно становится таковым для других. Многим невдомек, какой смысл заключается в словах одной из утренних молитв, обращенных к Создателю: « Ты бо еси истинный Свет, просвещаяй и освящаяй всяческая …»

Вообще слово просвещение приобрело в России совсем иной смысл во времена Екатерины II. Новоявленными кумирами российской знати становятся в ту пору известные французские философы и писатели Жан-Жак Руссо и Франсуа Вольтер, перепиской с которыми так гордилась тогдашняя императрица. Это их имена начертают на своих знаменах французские бунтовщики, которым надлежало положить конец христианской Европе, которые посягнули на установленный Богом миропорядок. Это они, ученики «великих французских просветителей», будут свергать королей и рубить им головы на потеху черни. Случится непоправимое, что в свое время отзовется кровавым эхом и в нашем Отечестве: тягчайшим грехом цареубийства прервется генетическая преемственность высшей власти.

А в это время в далеких от буйнопомешанного Парижа чистых снегах Сарова денно и нощно будет молить Царицу Небесную о помиловании России старец Серафим, смиренно именующий себя убогим. Тысячу дней и ночей коленопреклоненно стоя на камне, он умолял Пречистую Матерь предстательствовать пред Божественным Сыном, чтобы отвести от русского народа эту страшную заразу – революцию. И пусть хотя бы на одно столетие, но вымолил.

Невольно позавидуешь А.С. Шишкову, воскликнувшему некогда: «Слава тебе, русский язык, что не имеешь слова революция и даже равнозначащего ему! Да не будет оно никогда тебе известно, и даже на чужом языке не иначе как омерзительно и гнусно!»

Да, в те воистину благословенные времена русский народ еще «страшно далеко» отстоял даже от декабристов, поднявших бунт против помазанника Божьего. Так что дирижер другого всеразрушительного бунта, сокрушаясь о провале декабристского восстания (дескать, «страшно далеки они от народа»), был не так уж не прав в характеристике русского народа.

Как известно, конец – делу венец. Вот и жизнь святых угодников Божиих, этих неугасимых светильников святости, по окончании их земного срока преображается в житие. Но именно их – этих молитвенников и печальников Руси – земные слуги извечного врага рода человеческого нарекут мракобесами. Только вслушайтесь: беснующимися во мраке (!).

А как же окончили свой земной путь те, кого некогда в России нарекли просветителями? Руссо был убит каминными щипцами конюхом Николасом – любовником его распутной жены, которая не то что не умела читать, а и время-то по часам определяла с трудом. Воспитатель королевских детей, своих собственных чад французский просветитель с беззаботной легкостью обрек на прозябание в казенных сиротских домах. Что касается Вольтера, то конец этого изощренного философа-богохульника, полностью потерявшего рассудок, был таким омерзительным и страшным, что писать об этом даже не поднимается рука. Такие вот «жития»!

И еще несколько слов о свете и мраке. Вспомним удивительную повесть Владимира Солоухина «Черные доски». Дело происходит в хрущевские времена. Автор книги, тогда еще молодой человек, разыскивает с приятелем древние иконы на руинах разрушенных безбожной властью церквей. И вот одна из многих его встреч, на сей раз с очень древней старушкой, ревностной хранительницей церковных образов. Выяснив, что искомая им ценная икона «Воскресение», похоже, канула в безвестность, Владимир Алексеевич сокрушается: «Да. жаль. Ценная была икона. Из темноты веков». И получает от простой деревенской женщины совершенно ошеломивший его своей философской глубиной ответ: «Где свет? Где тьма? Вы думаете, когда был монастырь, и когда здесь стояла церковь, и когда мы украшали икону цветами. – вы думаете, у нас в Пречистой Горе было темнее? Ошибаетесь, молодые люди. Икона дошла из света веков, а теперь, как вы сами видите, ее поглотила мгла неизвестности. И вот вы ищете, ищете ее. А почему ищете? Потому что она свет, она огонечек, и тянет вас на этот ее огонек».