Алексей Бакулин - Письма в Небеса

Так прошёл август, начался сентябрь. Сперва Марфа этого и не заметила, — что уходит лето, что надломилось что-то в щедром солнечном свете, что лес задрожал, прислушиваясь к дальним шагам зимы… Сначала она ничего этого не заметила. А потом, крепко промокнув в холодном сентябрьском ливне, вдруг увидела, что пообносился летний лес, чего-то не хватает, что-то ушло. Иссякла летняя ласка, и теперь ходить по лесу — только себя мучить: как посмотришь на поредевший березняк, на почерневшие елки, так нестерпимо становится в груди, словно кто-то самую душу высасывает у тебя из сердца.

И Марфа заскучала. Дольше стала спать, дольше сидеть за столом, уныло хлебая уху ложку за ложкой, словно микстуру в себя вливая насильно. И домой возвращаться стала раньше, и однажды — дело совсем к октябрю шло, — вовсе не пошла в лес. Села перед окном, выходящим на озеро, и так сидела весь день, уныло перебирая распущенную косу.

И как-то быстро, за неделю, сошёл с её щечек весь летний румянец, и стали щечки снова белыми да гладкими, но не блестящими, как некогда, а вялыми, рыхлыми, и вспомнилось Василию, как назвал раз Марфу отец: «Ну ты, тесто!»

— Тесто и есть! — сказал он вслух сам себе и пошёл поговорить с женой.

— Что, Марфуша, не хочешь в лес-то идти? — спросил он со сдержанным ехидством.

— Нет, — грустно ответила Марфа. — Там сыро и холодно.

— А ты по дому походи! — посоветовал язвительный муж. — Может, занятие какое сыщется. Оно, знаешь, для хозяйки в дому всегда работы много. Вот у бабы Ини спроси, — она тебе расскажет, что делать.

И Василий гордо выпрямился, ожидая — не знаю чего: то ли капризных воплей оскорбленной ленивицы, то ли покаянных слез обличенной грешницы. Не дождался он ни того, ни другого: Марфа спокойно встала и пошла по дому искать ключницу. Хозяйка — так хозяйка. Что ж, у отца в дому она ведь вела все хозяйство, и никто её в лености не упрекал. Она ведь работы не боялась и мужа любила, просто… Просто сама не знала, что такое на неё этим летом нашло. Что-то нашло, это точно. Теперь пора работать.

Бабу Иню она отыскала в каком-то отдаленном чулане, о существовании которого прежде даже не подозревала. Долго, долго пыталась она объяснить суровой бабке, что ей от неё надо: чтобы объяснила, что к чему, чтобы ввела в домашние дела. Ключница вдруг стала на удивление бестолковой и никак не могла понять, чего от неё хотят. Отчета о хозяйстве? Да она крошки себе не присвоила, уж как заботилась, как старалась — все для барина да для барыни любимых!.. Нет, не то… Работы? Поработать барыня хочет?! Ну, тут даже и сказать-то не знаешь что!.. Ну и чудеса!.. Да разве она сама с работой плохо справляется? Разве ж она плохо что-то сделала? Разве за ней переделывать приходится? «Вой-вой! — охала она по-карельски, — Игя люхени! Элос кайдени!» — и от обиды долго не хотела перейти на русский язык. Наконец, после многих словес, бабка выпрямилась решительно и, чтобы раз и навсегда отделаться от таких разговоров, послала барыню перебирать только что принесенную клюкву: хочешь, мол, работы — работай, только мне не мешай. Марфа послушно занялась клюквой и весь день просидела над огромными корзинами, притащенными дворовыми девками, кропотливо выбирая из плотных, словно каменных ягод, плотные, словно кожаные тёмно-зеленые листочки. На следующий день девки снова принесли невероятное количество клюквы, и Марфа снова сидела над корзинами. На третий день Иня определила барыне другую работу, потом нашлось ещё одно дело, потом ещё одно. Марфа была послушной работницей.

Василий, видя, как старательно трудится его жена и как сурова к ней Иня-ключница, не знал, то ли ему приструнить старуху, то ли оставить все как есть. Позволишь жене бездельничать, так её, поди-ка, опять в лес понесет… Нет уж, пускай трудится. А бабку мы потом приструним, как Марфуша освоит всю работу — тут-то мы её и попросим: знайте, мол, бабушка, своё место…

Целыми неделями теперь Марфа не выглядывала из дому, с утра до ночи пропадая в тёмных чуланах, на кухне, на чердаке… Она не видела, как облетели все листья в лесу, как расплылись грязью тропинки, как обвисло над землей сырое небо… Потом ударили морозы, потом выпал первый снег… Марфа старательно домовничала, лишь краем глаза отмечая перемену погоды, — совсем как прежде, в Питере, где её нисколько не волновали ни приход зимы, ни наступление весны. Василий хмуро смотрел на её старания, но что-то не чувствовал радости от того, что жена его становится как будто настоящей хозяйкой. Что-то, на его взгляд, в Марфушеньке стерлось, что-то ушло… И на барыню, и на хозяйку дома она вовсе похожа не была, наоборот: затурканная почувствовавшей власть ключницей, тала Марфушенька похожа на обычную дворовую девку. Какая-то неряшливость в её облике появилась, какая-то грубость, и щечки её атласные совсем раскисли тестом…