Варвара Ткаченко - Что нас ждет после смерти? Или История одной любви

В эту минуту, разгоряченный алкоголем, эмоциями от торжества и яростью от пропажи дочери, он не видел никого вокруг, хотя рядом, в двух шагах от него, стояла его побледневшая от услышанного дочь. Она только недавно проснулась и спустилась вниз. Резко обернувшись, отец увидел ребенка и замахнулся, чтобы дать ей пощечину. Жаклин быстро перехватила руку мужа и сказала: «Ну что ты, милый, девочка ведь нашлась. Она жива и здорова. И намерена идти спать. Правда, милая?»

Эстель, ничего не ответив, молча ушла в свою комнату. Там, оставшись наедине с собой, она вновь начала плакать и вновь обратилась к той, кого уже не было рядом: «Мамочка! Милая, что стало с моим отцом? Почему он не похож на себя? Ведь он нас так любил! Куда ушла его любовь?! Помоги мне! Родная! Забери меня с собой! Видишь, я стала здесь лишней!»

Как знать, может быть, мать слышала ее. Только ответить ничего не могла, как ничего не могла и сделать. Лишь выплакав все слезы, девочка забылась беспокойным сном.

Теперь жизнь Эстель превратилась в кромешный ад. Очень часто Филипп, возвращаясь поздно домой, заставал Жаклин блуждающей по комнатам с блаженной улыбкой на лице. Она собирала вещи Эстель, разбросанные по всем четырем этажам огромного дома.

«Что это?» – спросил он, впервые застав за таким занятием жену. «Это Эстель – мило улыбаясь, ответила ему женщина. – Дочка играла уже после того, как горничная ушла отдыхать. В этом нет ничего страшного, дорогой. Мне не трудно убрать все за ребенком». Разве мог «дорогой» знать, что Эстель не выходила из своей комнаты целый день, а вещи перед самым приходом мужа разбросала сама Жаклин?

Однажды мачеха заявила, что у нее пропали серьги и дорогое колье. Обыскали весь дом, комнаты прислуги. Драгоценностей нигде не было. Но вскоре их нашли. Нашли в детской комнате, где раньше играла Эстель. Филипп был вне себя от ярости. Казалось, еще минута, и он набросится на ребенка. Но, как всегда, ее «спасением» стала мачеха: «Дорогой, успокойся, не стоит реагировать так на мелочи, ведь все уже нашлось. Я думаю, Эстель взяла украшения просто поиграть и забыла сказать об этом». И Филипп вновь поверил ее лицемерию. Ему и в голову не пришло, что все это устроила сама его обожаемая Жаклин, собственноручно подложив драгоценности в комнату ребенка.

Что было проще? Поставить камеры по всему дому, и дело с концом! Но у Филиппа даже мысли такой не возникало. Он доверял тем, кто был рядом с ним. А уж проверять свою жену – тем более никогда бы не стал. К тому же он был уверен в искренности Жаклин, никогда не сомневался в ее честности и порядочности. Мужчина был убежден: его дочь мстит женщине за то, что та заняла место ее матери. Он и сам заметил, что Эстель в последнее время стала его сторониться и на все обвинения ничего не отвечала, а только отмалчивалась.

Каждый раз, когда мачеха оказывалась наедине со своей падчерицей, она пыталась унизить девочку, оскорбить ее, но стоило только рядом появиться отцу, она вела себя совершенно по-другому: и «милая» Эстель у нее, и «нежная», и «умница», и «красавица», и «как со вкусом она одевается», и «как хорошо она читала», и «как хорошо она пела», и «как хорошо она играла на рояле»…

Эстель, столкнувшись с таким коварством, но не в силах сопротивляться ему, постепенно уходила в себя.

Филипп еще меньше интересовался дочерью. И только иногда можно было услышать его незаинтересованный вопрос: «Как ты сегодня?», и короткий, ничего не значащий ответ Эстель: «Хорошо».

Если раньше она пыталась рассказать отцу о том, что происходит за его спиной, объяснить ему, что мачеха вовсе не такая хорошая, какой хочет казаться, то видя, что отец ей не верит и считает, что она просто его ревнует, она совсем замкнулась и преимущественно молчала, либо говорила, что занята уроками или что у нее что-то болит.

Каждый раз, сама создавая очередной повод для скандала, Жаклин при Филиппе тут же стеной вставала на защиту девочки. Но ей было мало того, что она фактически разлучила отца с дочерью, ей хотелось полностью подчинить себе Эстель, добиться от нее мольбы о пощаде, полного повиновения. Но этого не происходило, и Жаклин не находила себе места оттого, что ребенок не уступал ей.

Эстель не боялась ее, она иногда только молча смотрела на мачеху, да так, что той становилось не по себе. Женщина не просто боялась этого взгляда, он словно обдавал ее ледяной водой. Однако она не унималась, а становилась все более изощренной в своих уловках, решив любым путем сломить упрямство ребенка. Поведение девочки она считала проявлением скверного характера.