Сборник статей - Русское богословие в европейском контексте. С. Н. Булгаков и западная религиозно-философская мысль

Автор показывает некий «женский образ» диалога, недаром в одной из дискуссий Общественный деятель говорит по поводу эйфории 1914 г.: «Где же было нашей женственности устоять» (с. 385). Такому персонажу вовсе не обязательно иметь какую-либо позицию, его задача следовать другим, плакать или бежать, не действовать, а чувствовать.

Писатель придерживается воинствующих славянофильских позиций (с. 385, 388, 393, 395) и в смысле противопоставления славянского миропонимания «чаадаевщине» (с. 428), и в смысле особой исторической роли русского народа (с. 386). К нему, по всей вероятности, примыкает образ Боевого генерала , являющегося явным сторонником самодержавия (с. 408–409) и, вероятно, черносотенства (С. 421). Генерал – представитель официальной философии «старого режима», опирающейся на традиционную уваровскую триаду: «Православие, самодержавие, народность» и соответствующую ей социальную и политическую доктрину. Объединили мы «философские портреты» этих персонажей в связи с тем, что и тот и другой – славянофилы, только разных направлений – левого (исключающего самодержавие из своих схем) и ультраправого – реакционного, в смысле приверженности идеалам «патриархальной старины».

Оставшиеся участники диалога – Беженец и Светский богослов – представляют собой еще одну пару, но уже явно религиозных мыслителей [600]. По некоторым вопросам они иногда придерживаются славянофильских позиций (с. 423, 476), но в целом считают их багажом истории [601]. Противоположны эти образы только тем, что Богослов придерживается концепции новой возрожденной церкви, свободной от засилья самодержавного авторитета – правового православия (с. 458, 470), а Беженец скорее мистик, чем традиционный религиозный теоретик (с. 431–432, 464–465, 470, 472). Скорее всего, именно позиция этих персонажей наиболее близка самому автору диалогов, причем в их мистической направленности, в контексте философии Вл. Соловьева. Впрочем, и другие участники беседы (даже вряд ли симпатичный Булгакову Дипломат-позитивист) высказывают, на наш взгляд, немало мыслей, с которыми, похоже, соглашаются все остальные, что затрудняет отождествление автора с каким-либо конкретным персонажем диалога.

Скорее следует предположить, что перед нами разные уровни анализа современной автору ситуации. Как в средневековой философско-религиозной экзегезе различались четыре уровня интерпретации: буквальный, аллегорический, моральный и анагогический [602], так и здесь мы присутствуем при «таинстве» открытия мистического смысла происходящего: сначала события нам объясняют с точки зрения явных причинно-следственных связей (позитивно-феноменологический анализ), затем раскрывают глаза на то, что из всего этого вышло с точки зрения этики (славянофильско-морализаторский анализ), а в заключение показывают, что у всего происходящего есть некий другой, тайный смысл, доступный только избранным (религиозно-мистический анализ) [603].

Поэтому в определенном смысле Булгаков признает за всеми участниками диалога правду, но именно последний уровень анализа позволяет за всем кошмаром происходящего увидеть Христа, а следовательно, обрести всем персонажам (кроме Дипломата) религиозную надежду на то, что «Христос воскресе!» (с. 481). Вообще возникает впечатление, будто весь диалог направлен на то, чтобы убедить в последнем «женскую душу» Общественного деятеля. Недаром у него наибольшее в диалогах число наводящих вопросов (с. 385, 386, 397, 407, 410, 418, 420, 423, 425, 435, 457, 480), а весь «Пир» заканчивается именно его пасхальным приветствием, скорее всего, говорящим, что надежда все-таки у него появилась. В образе Общественного деятеля мы видим одного из потенциальных читателей диалога, именно им – разочарованным и бегущим неизвестно куда – этот диалог предназначен; именно им, стенающим о потерянной России (с. 480), должна была открыться мистическая тайна о неизбежном спасении на путях церковных.