Ману Джозеф - Серьезные мужчины

– Индуизм – он такой, господин Мани. В нем есть высшие касты и есть далиты. Брамины и неприкасаемые. И это никогда не изменится. Люди лишь делают вид, что все поменялось.

– Правду говорите, Сестра. Брамины сломали мне жизнь еще до моего рождения. Моего деда не допустили в школу у него в деревне. А когда он разок попробовал туда проникнуть, его избили. Если бы он смог учиться в школе, моя жизнь сложилась бы лучше.

– Совершенно верно, – отозвалась она. – Скажите, господин Мани, в знаменитом Институте, где вы трудитесь, все ученые – брамины?

– Да.

– А вся обслуга – далиты?

– Да.

– Но не потому, что брамины умнее далитов, – сказала она.

– Нет, – ответил Айян, теперь разрешая себе несколько погрузиться в пучину ярости, хотя именно этого и желала Сестра Честити. – Восход браминов длился три тысячи лет, Сестра. Три тысячи лет. И под занавес этих проклятых веков новые брамины прибыли в свои вегетарианские миры, понаписали книг, заговорили по-английски, выстроили мосты, поведали о социализме и соорудили себе новую недосягаемую жизнь. А я явился в мир очередным безнадежным далитом – в однокомнатное жилье, сыном дворника. И они хотят, чтобы я вылез из своей норы, разинул рот на их достижения и взирал на них с благоговением. Гении тоже мне.

– Гении тоже мне, – прошептала она гневно.

– Они убийцы, – сказал Айян и заметил, что она улыбается в точности как он. Незримо.

– Вот поэтому-то вы и добрый христианин, господин Мани. Вы простили их, браминов, и их великую выдумку – индуизм.

– Я не прощал их, – возразил Айян. – И вы это прекрасно понимаете. Я давно отказался от индуизма. Я буддист.

– Господин Мани, – вымолвила она с усталым видом, придвигая по столу две подарочные книги еще ближе к нему, – что индуизм, что буддизм – все едино.

Айян Мани прошел в невысокие изящные ворота Института и собрал волю в кулак: предстоит пережить еще один день в этом приюте для великих умов. Он помахал унылым охранникам в стеклянной будке, те улыбнулись в ответ.

– Беги давай, опаздываешь! – крикнул один и дружелюбно хмыкнул: – Большой Человек уже прибыл.

Айян никогда не понимал, почему это место так серьезно охраняется. В конце концов, здесь происходил всего лишь поиск истины.

Научно-исследовательский институт размещался на десяти акрах холмистых газонов среди одиноких древних деревьев. В центре участка стояло приземистое Г-образное здание, затаившее дыхание за закрытыми окнами. По обеим сторонам от него зеленел тщательно подстриженный главный газон. Позади прямоугольной части здания к сырым черным валунам скатывался двор. А дальше было море.

Здесь никогда не переоценивали вменяемость, а невменяемость никогда не путали с нездоровым умом. Иногда на местных дорожках спокойные мужчины, если им требовалась подходящая компания, разговаривали сами с собой. Здесь находили прибежище те, кто желал провести всю жизнь, пытаясь понять, почему во вселенной так мало лития, или отчего скорость света такая, какая есть, или зачем гравитация – «такая слабая сила».

Айяна преследовало неотвязное желание удрать из этого дурдома. Тринадцать лет – перебор. Он уже не мог выносить величие их призвания – того, как они обсуждали, писать им «вселенную» с прописной буквы или со строчной, и напыщенность, с которой они, потратив горы общественных денег, провозглашали: «Человек по-прежнему ничего не знает. Ничего». И поддельное благородство, с каким скрывали свой неизлечимый шовинизм и сообщали репортерам: «Ученого-физика в конечном счете судят по его цитируемости. Ей необходимо постоянно публиковаться». Они были надменны: втайне считали, что цель их величественна, и не сомневались, что в наши дни лишь ученые имеют право быть философами. Однако наличные считали, как и все остальные. Послюнявленным указательным пальцем, с внезапной медитативной серьезностью.

Хоть Айян и опоздал в то утро на работу, он все равно неизбежно замер перед меловой доской на крыльце главного корпуса. То был утренний ритуал, который всегда утишал пламя у него в груди. «МЫСЛЬ ДНЯ», – гласила доска нестираемой белой краской. А ниже размещалась цитата-однодневка, записанная мелом:

Бог не играет в кости. – Альберт Эйнштейн

Айян снял с доски тряпку и стер знаменитую цитату Эйнштейна, вырванную из контекста. Потом сделал вид, что сверяется с бумажкой, – на случай, если кто-то смотрит. И вывел:

То, что санскрит – лучший язык для компьютерного кода, – миф. Эти враки долгие годы распространяли индийцы-патриоты. – Билл Гейтс