Александр Олсуфьев - Ведро на обочине

Поэтому две женщины, насмерть перепуганные и уставшие от того насилия, которое, как смерч, раскручивалось вокруг них, были сосланы бог знает куда, вместе со своей библиотекой, чтобы не путались под ногами и не смущали, и не отвлекали от важных дел своими никчёмными книжками, а то, ещё чего доброго, заставят читать и учиться …

И если оставили женщинам жизнь, то, следовательно, жизнь продолжается и нужно как-то жить дальше.

Чтобы не сойти с ума в той дикой глуши, они решили разговаривать друг с другом на французском языке, который знали не хуже русского, но, конечно же, только тогда, когда оставались наедине. А то подумают ещё, что затевают какую-то «контрреволюцию». Однако опасаться было нечего, потому что все вокруг них почти не говорили даже на русском, а отличить один язык от другого и вовсе не могли.

Эта языковая практика, как это ни странно, помогала выдержать все происходящее вокруг и даже вселяла крохотную надежду на то, что когда-нибудь весь этот кошмар наяву закончится, и они уедут туда… туда, где за выставленными на улицах столиками сидят люди и, спокойно беседуя, пьют кофе, а не кидаются друг на друга и не рвут глотку с остервенением голодных зверей.

Но этому не суждено было сбыться: бабка умерла в ссылке, а мать вышла замуж там же, за такого же поселенца. У них родилось трое детей: двое мальчиков и девочка, которую назвали Глафирой, Глашей.

Когда выбирали имя для девочки, то все, конечно же, долго спорили, настаивая на своём, но мать где-то вычитала, что Глафира – это особа умная и утончённая, которая любит делать вид, будто ее интересует в жизни только возвышенное и неземное, однако по натуре своей остаётся деловитой и умеет настоять на своём, и это матери очень понравилось. К тому же прабабку звали Глафирой.

А в доме так и продолжали разговаривать на французском и детей обучили этому языку. Но тут началась война, и в живых остались лишь сама Глафира Петровны и её мать, которым, в конце концов, разрешили вернуться, но в городе, однако, жить не позволили. Тогда обе женщины, не мудрствуя лукаво, уехали к себе в губернию, что нынче называется районом, и где раньше владели обширными землями.

От владений тех, конечно, ничего не осталось, но зато им позволили поселиться в этом маленьком домике у дороги. И книги переехали сюда же вместе с ними. (Куда ж без них?)

Глафира Петровна вышла замуж, и у неё родилось двое детей: девочка и мальчик, которых мать Глафиры Петровны, а теперь уже бабушка, сразу же взяла в оборот и принялась обучать французскому языку, и когда ребятишки пошли в школу, то вначале путались, отвечая на вопросы учителей то на русском, то на французском языке, но потом привыкли и оставили французский для дома, а русский для чужих.

Время шло, и в какой-то момент всё опять начало меняться, вот только в какую сторону?: в лучшую или худшую – никто не может решить до сих пор.

Дети повзрослели, и оставаться в рассыпающемся на глазах колхозе никто из них не захотел. Сын Глафиры Петровны записался в Иностранный Легион и с тех пор, вот уже почти три года, Глафира Петровна не получала от него ни единой весточки. Хотя, кто знает, может быть и писал, но на почте потеряли. Такая разруха кругом, что никому ни до кого нет дела. А дочь вышла замуж и уехала во Францию. Живёт под Парижем, в маленьком городке Le Man. Прошлым летом приезжала. Привезла с собой целый чемодан книг.

За зиму Глафира Петровна перечитала почти все из них и почти все отнесла на чердак, где сложила в большую коробку. Только две удостоились чести быть выставленными в старинном книжном шкафу. Не пишут нынче, как раньше писали – то ли не хотят, то ли не умеют, то ли не знают о чём писать следует, а может быть и пишут, но издают всякую ерунду, гоняясь за лёгкими деньгами и следуя принципу, определённому ещё иудеями, когда они встретили Моисея:

«Говори нам о вещах приятных, и мы станем тебя слушать».

Дочь хотела забрать мать с собой, но баба Глаша отказалась уезжать.

– Пока силы есть, пока здоровье позволяет, останусь здесь, – сказала она, опустив глаза и сжав губы в упрямую жёсткую линию. – Да и на кого я Нюрку-то здесь оставлю? У неё же никого из родных нет. Дети неизвестно где. Пишут редко. Увянет одна. Не могу я уехать.

Баба Нюра с замиранием сердца наблюдала за этой сценой из окна своего дома, но на улицу не выходила.

– И потом, у меня куры, огород, хозяйство, – продолжила выставлять свои аргументы баба Глаша. – Неужели всё так одним разом бросить, чтобы пропало? Я так не могу. Я такому поведению не обучена. К тому же мы с Нюркой договорились в складчину кабанчика взять. Мясо будет, сало…