Нина Костюкова - О клиросе и не только. Несерьезные рассказы

Хор я любила всегда. Когда училась в музыкальной школе, по хору у меня была оценка «пять с плюсом». Моя любимая учительница Татьяна Владимировна ставила мне ее за беззаветную любовь к предмету. Ни особых способностей, ни красивого сильного голоса у меня в детстве не было. Мне очень нравилась сама Татьяна Владимировна, нравилось разучивать новые произведения и все, что мы пели на школьных концертах. «Кругом война, а этот маленький… Над ним смеялись все врачи – куда такой годится маленький, ну разве только в трубачи? А что ему? Все нипочем: ну трубачом, так трубачом!» Сердце стучало, на глаза навертывались слезы, так жалко было маленького погибшего трубача.

Поступить в музыкальное училище я могла только на хоровое отделение, на фортепианный или теоретический факультет меня бы не взяли из-за слабой подготовки. На вступительных экзаменах я так переживала, что до сих пор помню диктант, который мы писали на сольфеджио.

Я очень любила петь, пела везде: дома, в гостях, на улице. Разучивала песни и романсы со старых пластинок, знала много бардовских песен и ходила с ними в походы. Конечно, играла на гитаре и пела у костра. Кто тогда не играл на гитаре и не ходил в походы? Ходили и в Приднестровье, и в Прибалтику, и в Грузию. Когда я начала приучаться к исповеди, одним из первых грехов, в которых я каялась батюшке, было сильное пристрастие к пению.

В училище мне поставили и укрепили голос, я спокойно могла взять очень высокую ноту и долго держать ее. Заведующей нашим отделением, главным дирижером, была Зинаида Сергеевна Числова, очень хороший музыкант. До сих пор помню ее руки: все пальцы были унизаны крупными перстнями и кольцами, в ушах длинные дорогие серьги, на шее кулоны или бусы. Все это немного походило на нарядную новогоднюю елку. Она не была строгой, но дисциплину держала. Иногда она приглашала на занятия мужа, в прошлом своего ученика. Это был мужчина маленького роста, но при неяркой внешности очень обаятельный, а главное – удивительный дирижер. За какой-нибудь час распевки ему удавалось сотворить настоящие чудеса: разбив нас на 5-6 групп (на хоре занимались одновременно четыре курса), он выстраивал из наших голосов аккорды, которые то разделялись, то шли параллельно, то сливались в унисон. Делал он это легко и изящно. Мы замирали от восхищения! Больше всего у нас отнимали время хоровые репетиции. Помню, мы все очень обиделись на нашу Зинаиду Сергеевну, узнав, что ее дочь будет поступать не на хоровое отделение, а на фортепианное. «Вот, – говорили мы, – нас по много часов мучает в зале и твердит, что хор – самое высокое искусство, а дочку бережет!»

Зинаида Сергеевна преподавала еще и в музыкальной школе, поэтому мы часто выступали на разных концертных площадках в качестве школьниц. На нас надевали пионерские галстуки и старались расставить на сцене таким образом, чтобы не было понятно, сколько нам лет. Ленку Киселеву и меня, самых маленьких, всегда ставили в середину первого ряда. Студентки четвертого курса, некоторые из них уже были замужем, стояли в последних рядах, тоже в пионерских галстуках. Пели мы и классику, и современных композиторов. Помню, мы исполняли очень красивое произведение о Москве композитора Николая Ракова. Зинаида Сергеевна билась вместе с нами над сложными местами, а позже ее муж упростил их, не изменяя музыкальную канву. В таком виде мы и спели это в зале Чайковского на юбилее самого Николая Петровича Ракова. Когда отзвучали аплодисменты, он подошел с цветами к Зинаиде Сергеевне, поцеловал ей руку и тихонечко сказал: «Очень благодарен! Но я этого не писал!» Она нам потом с улыбкой рассказала об этом и вспомнила композитора Глинку, который сам прекрасно пел и потому писал вокальные произведения очень удобными для исполнителя (что умеют далеко не все авторы, пишущие для хора).

Девочки, которые учились со мной, почти все имели хороший голос, без этого на хоровое отделение не поступить, но не все хорошо дирижировали. Одна девушка, рыжая, веснушчатая, высокая, работая с хором, выглядела очень нескладной и неловко размахивала руками, но стоило ей сесть за фортепьяно и заиграть джаз, как она становилась другим человеком – очень красивым, ритмичным и музыкальным. Другая, на редкость маленького роста, когда выходила к хору, была настолько уверена в себе, что казалась гораздо выше. Но чаще всего я вспоминаю старшекурсницу Аллу Кирину. Мы разучивали «Песню о криницах» Эшпая. Звучит четырехголосие, а Алла с самого начала поет соло очень красивую музыкальную фразу. Все мы и сами пели неплохо, и в чужом пении разбирались, словом, нас было трудно удивить, но каждый раз, как мы начинали петь эти «Криницы» вместе с Аллой, как по команде все четыре курса замолкали. Снова начинаем петь вместе с солисткой, и снова остановка. Тогда Зинаида Сергеевна, поняв, в чем дело, говорит: