Анатолий Белкин - Великие и мелкие

С четверга на пятницу перед Страстной неделей Достоевского особенно сильно покусали клопы. Он и так спал плохо, ворочался, забывался коротко, но тут же приходили видения, страшно похожие на явь, отчего он снова просыпался и сидел на кровати, как сыч. Особенно часто его в полудрёме преследовали люди неприятные или те, кому он был должен. Хуже всех был этот барин, Тургенев Иван, да ещё дружок его, тоже барин, Гончаров. Гончарову, автору всеми читаемого «Фрегата “Паллада”», он позорно долго был должен сто девяносто рублей ассигнациями. А Тургенев, пахнущий французской туалетной водой, Достоевского даже за писателя не держал. Индюк в шубе!

Вообще-то к клопам он – петербуржец – давно привык; сам министр двора барон Фредерикс шутил, что в Зимнем дворце царских клопов не меньше, чем в столице – всякой вольнодумной швали. Но сегодня они напали на него как-то особенно яростно. В общем, Фёдор Михалыч до утра не сомкнул глаз, еле дождался семи часов, а в восемь уже открывались Казачьи бани в Казачьем переулке, что у Гороховой.

Вообще, Достоевский был не банный человек, не любил скопление голых распаренных тел, дурацкие разговорчики, дешёвый «портер» и рачью кожуру с сухариками, – а брать первый класс с персональными банщиками и ванными стеснялся и экономил. Но грудь, спина, правая нога и даже сказать неудобно что так чесались, что Фёдор Михайлович собрал чистое бельё и выскочил ни свет ни заря в тёмное петербургское утро.

И вот сидит Достоевский на мокрой мраморной скамье, ноги в тазу, слева шаечка с кипятком, в ней парится берёзовый веник, а справа шайка с холодной водой; сидит, чешет себя обеими руками, кряхтит, постанывает и замечает, что он вообще впервые ни о чём не думает. И такая благость снизошла на Фёдора Михайловича, что он даже чесаться перестал.

Через три часа, в чистом белье, посвежевший, с ясной головой, Фёдор Михайлович направлялся к дому. Город уже давно проснулся, и навстречу ему попадались то кухаркины дети, то офицеры в длинных шинелях, то бедная девушка, бредущая по Фонтанке, то тощий студент с топором подмышкой, словом… «Вот вам клоп, – думал Достоевский. – Один, два, ну три – это ещё куда ни шло, ещё можно перетерпеть. Но десятки уже сводят человека с ума. Вся жизнь от этой мелкой сволочи летит к чёрту! Так и в России: сотню-другую этих горлопанов, революционеров-нигилистов, сброд, не помнящий родства, ещё можно раздавить, убрать подальше, припугнуть, – а если их тыщи? Вся страна начнёт чесаться. День с ночью перепутается – тогда беда! Скорей, скорей к столу! Надо начинать немедленно».

И, чтобы не забыть, он свернул в ближайшую подворотню, вынул из кармана серебряный карандашик, оглянулся и печатными буквами написал на серой штукатурке проходного двора: «БЕСЫ».

По старому московскому обычаю, прокусив друг другу мочку уха, обливаясь слезами и кровью, весной 1827 года на Воробьёвых горах обнявшись стояли два молодых человека – Саша Герцен и Коля Огарёв. Плача и целуя друг друга, они поклялись в вечной дружбе и служении всему возвышенному и благородному. Весенний ветерок остужал их воспалённые лица, и дорога впереди казалась яркой и бесконечной. Но, спустившись с горы, они сразу убедились, что жизнь вокруг абсолютно несовершенна и что их задача – её изменить.

Первое знаменательное событие во славу свободы совершил Огарёв. После смерти батюшки, получив колоссальное наследство, он стал мультимиллионером, владельцем громадных пространств, тысяч крестьян, десятков деревень, лесов, полей и рек. Коленька Огарёв решил купить всем крестьянам хорошие книги, ботинки, приличные пальто, галстуки и запонки и дать всем вольную. Крестьяне плакали и умоляли барина не губить их и оставить всё по-старому. Но в страсти к свободе Огарёв был непреклонен! Специально вызванные казаки срывали с мужиков лапти, натягивали на несчастных штиблеты, вязали им на шею банты и галстуки и силой гнали к барину за «вольной грамотой». Детей старше семи лет переодевали в мундирчики, похожие на гимназические, и давали в одну руку таблицу умножения, а в другую – тульский пряник. Стоны баб и плач детей не смущали Огарёва. Он знал, что путь к новой жизни непрост!

Свои «вольные» мужики тут же заложили или скурили в самокрутках и снова оказались там же, где были. А вот Коля Огарёв половину состояния уже потерял. Разочаровавшись в России, он решил уехать в просвещённую Европу. В это время Александр Иванович Герцен интенсивно работал над вопросами теоретическими. Ума он был выдающегося. Сам Белинский пророчил ему место в «Истории» Карамзина. Огарёв из-за границы писал ему: «Сашенька, приезжай! Если тебе нужны деньги, то ещё есть, правда, Кропоткин уже много взял и не отдаёт…»