Анна Самородницкая - В голове

– Так идите и пишите! Чего пришли – не пойму.

Притянув к себе тетрадь, Маркова принялась за конспект, проклиная тот день, когда свалилась с температурой и решила не идти в вуз. Пока она писала, Бросков повернулся к монитору компьютера и, кажется, начал редактировать какой-то текст, возможно статью. Таня не была уверена в том, что это за текст, но была уверена, что сейчас ее как никогда раздражали щелчки мышки и стук клавиатуры. Живот некстати крутило, что заставило ее вспомнить – после завтрака ей так и не удалось за весь день поесть. На столе Броскова, прямо перед ее не очень коротким носом стояла еда, пусть и мало аппетитного вида. В кабинет зашла лаборантка, предложила Броксову сделать чай. Бросков согласился, расплывшись в одной из своих кошачьих улыбок. Тане чаю не предложили.

Она закончила конспект и теперь выжидающе смотрела на профессора. Профессор в свою очередь не поворачивал в Танину слову голову. Спустя минут десять студентка не выдержала:

– Простите…

– А, уже закончила? Прекрасно, – протягивая гласные сказал он. – Ответьте-ка мне тогда, Татьяна Ильинична, на вот какой вопрос: на что можно разложить векторное поле с помощью задачи о восстановлении вектор-функции по ротору и дивергенции?

Маркова напряглась:

– На безвихревое и вихревое…

– Да? И в чем же их различия?

– Вихревое поле – это то поле, дивергенция вектора которого в каждой точке равна нулю… а у безвихревого нулю равен ротор.

– Ну Татьяна Ильинична, вы же будущий инженер! Послушайте, в учебниках чудовищно устаревшая информация. Возьмите у ваших товарищей конспект лекций и пишите по нему.

«Где я его сейчас возьму? Из тех, кто хоть что-то записывает в это время все офлайн».

– Тогда, видимо, в следующий раз приду?

– Да, в следующую среду приходите. Там как раз не я, а Ольга Васильевна принимать будет. Она, может, будет к вам более жалостлива. Тоже женщина, все-таки, – улыбнулся Бросков, давая понять, что кроме как из жалости нет ни одной причины зачесть Тане отработку.

«Я спустила в унитаз два часа своей жизни, – думала она, покидая корпус. – Час уже как могла быть дома. И на кой черт ему списанный слово в слово чужой конспект, если есть самостоятельно сделанный, над созданием которого я как-никак, а трудилась. Если учебник настолько устарел, зачем мы по нему вообще занимаемся?»

Хотелось не курить, не то кричать, вырывая связки, еще с кабинета Броскова, и Таня с усердием сдерживало противный ком, подступивший к горлу. Был и третий путь выпустить агрессию. Маркова достала из кармана телефон и написала в чат одногруппников о произошедшем, снабжая при этом свои сообщения непечатной лексикой. Выплеснув весь негатив в беседу, она отключила интернет и со спокойной душой надела наушники.

Дома уже на лестничной клетке пахло жареной картошкой. Таня переоделась, съела разогретую мамой еду и ушла к себе в комнату. Она сидела за домашним заданием по аналитической химии около получаса, когда вспомнила о написанном ей. Подключившись к интернету, она открыла чат. Сразу же за ее сообщением висела присланная в беседу запись со стены группы деканата.

Бросков мертв. Он возвращался вечером домой вместе с коллегой по кафедре. Коллега не успела вовремя окликнуть его, и профессор попал под трамвай. Спасти не удалось. Назначен траур.

Ниже под присланной записью одногруппники писали какие-то слова вроде «кошмар», «ужас» и прочего; даже те из них, кто, насколько было известно Марковой, Броскова откровенно недолюбливал. Впрочем, сама Маркова сидела сейчас в состоянии некой фрустрации.

Студентка вышла на кухню. Мама пила остывший чай и заполняла какие-то бумаги, делая вид, что не отвлекается на игравший в ящике сериал. Таня прислонилась к дверному косяку:

– Мам, зачем умирают люди?

Мать подняла уставший, не готовый удивляться взгляд:

– Что?

– Зачем умирают? – повторила она вопрос.

– Ой, ну ты философский вопрос задала. Кончай заниматься, лучше за хлебом сходи. Мозги проветришь заодно.

Снег жалобно похрустывал под ногами, неприветливо приземлялся на волосы и пуховик, таял на щеках. И зачем только люди умирают? Можем ли мы продолжать испытывать неприязнь к человеку после его смерти? Может, свою злобу надо отпускать? Это ведь так нехорошо, некрасиво, неправильно – как ехать в метро, каким бы уставшим ты ни был, и не уступить места пожилому человеку, притворившись спящим. Но что поделать, если умерший вызывал у тебя исключительно негативные эмоции? Что если он был противным засранцем? Хотя это ведь совершенно субъективное мнение – решать, кто засранец, а кто – нет. С другой стороны, объективность вообще штука коварная, неочевидная и вообще относительная. Да и наконец, какая почившему, независимо есть ли что-то после смерти или нет, вообще разница, что о нем говорит кто-либо. Зачем же мы обеляем мертвецов?