Анна Самородницкая - В голове

– Нужно, – согласился дедушка.

И она побежала заливать два больших термоса, пока дедушка снова пошел курить.

– Что же это я! – опять вспомнила бабушка. – Чай-то можно было бы на керосинке погреть, а не на плитке электрической. Готовить мы все равно на ней будем.

– Будем, – согласился дедушка.

И дедушка побежал в сарай за керосиновыми баллонами, а бабушка ушла курить на крыльцо.

Руслан с Лушей сдвинули два стула и накрыли их пледом – получилась палатка. Они сидели в ней и слушали дождь. И Руслан думал о том, что завтра он непременно дойдет до водокачки, а Луша – что она когда-нибудь поймает за уши толстого соседского чихуахуа, надменно посматривающего на нее с рук крикливой жеманной хозяйки.

Бабушка с дедушкой переоделись в сухую одежду и сели на террасе, очень собой довольные.

– Ну, – сказала бабушка, – теперь-то нам дожди и грозы не страшны.

Тут дождь и закончился.

De mortuisaut bene, aut nihil nisi verum

Профессор Геннадий Артемович Бросков был крупным мужчиной, похожим не то на перекормленного кота, не то на объевшегося хлебом голубя. Его дряблые щеки прикрывались рыжим пушком бороды, маленькие недобрые глаза прятались за стеклами очков, уши плотно прижимались к черепу, а бровей вообще было почти не видно, и казалось, что все его тело пытается куда-то деться, спрятаться, стыдясь самого существования своего хозяина. Хозяин же, кажется, мало чего смущался, уместившись в кресле возле компьютера, с шумом и громким прихлебыванием попивая чай из кружки, которую, зачем-то, аспиранты стащили из поезда.

Напротив него на деревянной скамейке сидела студентка Маркова. Студентка на свою беду умудрилась проболеть лекцию профессора, и теперь была вынуждена прийти на отработку. В коридоре, выложенном белесой с разводами плиткой, делавшей его похожим на больницу, слышались шаги, глупо и неприятно виснувшие в тишине.

В начале семестра Бросков не раздражал Маркову – наоборот, она заслушивалась его рассуждениями о влиянии политики на науку, о значимости векторного исчисления в масштабах вселенной и о важности сохранения названия кафедры; рассказами о своих знакомых ученых и просто бытовыми историями. Вместе с Марковой, будем честны, заслушивалась и вся группа, в особенности немногочисленные девушки. Однако вскоре харизма и артистизм Броскова перестали скрывать нелицеприятную истину: почти все семинары и лекции проходили в пространных размышлениях профессора, а в оставшиеся несколько минут он небрежно пролистывал презентацию, посвященную теме пары уже забытой что им, что студентами, и завершал занятие:

«Все это есть у вас в учебниках. До встречи, коллеги».

Еще одним прекрасным качеством Броскова, очевидно и делавшим его незаменимым преподавателем своей кафедры, была его дурная память. Он напрочь забывал о том, что всю предыдущую пару говорил на отвлеченные темы, и каждый раз предполагал, что делает исключение для конкретного занятия. Он, конечно, мог приложить усилие и вспомнить предыдущее занятие, но лишь его тему, и в таких случаях профессор выдавал какой-нибудь любопытный факт, предвещая его словами «как я вам рассказывал на том занятии…». Вскоре эти его манеры и привычки уже вызывали у студентов не интерес, а отторжение, сменившееся безразличием не только к самому профессору, но у многих и к самому предмету.

Маркова сидела напротив Броскова, вцепившись в лежащий на ее коленях учебник как будто тот мог ей чем-то помочь в нынешнем ее положении. Студентке хотелось вскочить и закричать:

«Клянусь всеми мыслимыми и не очень божествами, что, когда мне понадобится теорема разложения покойного Гельмгольца, я приползу на коленях на кафедру и признаю свою глупость; только сейчас, пожалуйста, отпустите меня уже домой».

Духота плохо проветриваемого зимой помещения угнетала и давила на голову, отчего на глаза волей-неволей наворачивались слезы, а голос начинал тошнотворно дрожать. Злобно отказавшись от идеи рыдать в преподавательском кабинете, Таня закончила отвечать на заданный Бросковым вопрос.

– Ну-с, – оценивающе окинул взглядом свой рабочий стол профессор, – это все и так ясно. Хотя вы, студенты, не перестаете меня удивлять своей изобретательностью в путях перевирания материала. Однако позвольте поинтересоваться, дорогая Татьяна Ильинична, где же ваш конспект?

«Черт», – подумала Маркова и интенсивно захлопала ресницами:

– У меня его нет.