Владимир Несяев - Благодарность зверя

– Да кто вы такие, чтоб вам обо всех наших семейных делах знать? – огрызнулась Марья. – Говорю же, уехал. Телеграмма пришла, что евоному троюродному братцу заплохело, вот и отбыл, наскоро собравшись.

– Покажь бумажку-то.

– С собой взял.

– На что она ему? Не на самолете ведь полетел и не на поезде поехал, до райцентра всего-то пять десятков верст. Ох, не ври, бабка, у Семена в округе не то что братовьев – седьмой воды на киселе отродясь не водилось. Когда хоть вернуться обещал?

– Да не ведомо мне. Не пишет и не звонит. Утек и как в воду канул.

"Как пить дать, темнит Мария", – ретировавшись восвояси несолоно хлебавши, чесали затылки мужики. На всякий случай заглянули в почтовое отделение, справились насчет телеграммы. Оказалось, что ни Семену, ни его благоверной месяца четыре, как не приходило ни единой весточки.

Шибко встревожило приятелей данное обстоятельство. Двое самых расторопных на старый жигуленок скакнули и в соседнее село, за участковым. Доставили его и опять всей гурьбой к Марье нагрянули.

Та, увидев милиционера, заметно стушевалась, глазами по сторонам застреляла.

– Давайте, гражданочка, рассказывайте по порядку, как и что, – расположился за обеденным столом дюжий лейтенант, – когда дед уехал, куда и зачем.

– Во всем признаюсь, как на духу, – заметалась по горнице Марья, – не чаяла ведь, что дело настолько далеко зайдет, что даже власти нашей коснется. По правде, никуда Семушка не уезжал, здесь он, в хате…

Марья быстро скатала половики, загремела засовом на люке подпола. Откинув ее, позвала:

– Семен, а Семен, давай вылезай, кончилась твоя терапия…

Снизу что-то завозилось, забренчало и спустя мгновение из проема вынырнула дедова голова.

– Ты, выходит, две недели Семку, словно крысу каку, в подполье держала? – догадливо изумились присутствующие.

– А чего делать-то прикажете, – вскинулась Марья, – если кажинный день до свинячьего состояния набирался? Уж по всякому с ним боролась, ничего не помогает. Бывало, в баньке запру, так он, варначина, стекло в оконце изнутри выставит, наружу ужом проскользнет и опять его ищи-свищи по деревне. Надоело мне это до жути, и однажды вечером сунула его, бесчувственного, в подпол, замок на люк повесила. Пару дней он там метался, лаял меня во все корки, стращал карами разными. После ничего, присмирел. Я ему пищу вниз опускала, ведро для нужды, бельишко сменное. А свет у нас туда давно проведен, так что не впотьмах пробавлялся. Пододвину этак диван к крышке и открываю помаленьку. Семен наружу выбраться норовит, а я его черенком от лопаты обратно спихиваю. Ден тринадцать таким манером просидел, кроме чая да рассола иной жидкости в рот не брал. Зато теперь посмотрите, как огурчик выглядит. Посвежел, помолодел, похорошел даже.

Семен, присев возле печи, внимательно слушал Марью.

А когда она умолкла, со значением произнес:

– Я вам так скажу, мужики: эта бабкина процедура будет почище любого "трезвяка" или там диспансера. Посидел в погребке чуток и сам себе удивляюсь – совершенно на выпивку не тянет, желание напрочь исчезло.

– И даже стопарика не хошь? – поразился кто-то из дружков.

– Какой, к лешему, стопарик, меня теперь от хмельного как от дерьма воротит. Марьюшка, золотко, сбегай к соседям за молочком парным, ужасть как попить хочется. Может, и мы с тобой коровку заведем, как ты на это смотришь?

На селе Иван слыл удачливым охотником. Летом подвизался в тамошнем сельхозкооперативе, где разноработничал вместе с женой Марьей: косили сено, чистили скотные дворы, а то и в пастухи нанимались. На огороде своем сообща волохали до седьмого пота – сынок единственный, почти взрослый уже, в райцентровском колледже учился, требовалось парня деньгами провизией на весь учебный год обеспечивать.

Зато осенью, едва по первоснежью ударял крепкий морозец, Иван с Марьей захлопывали ставни, запирали дом, грузили в сани продукты с разным необходимым имуществом и на лошади подавались в тайгу, на дальнюю заимку, охотничать.

Бывало, до самого тепла там пропадали. Пока Иван сутками бродил-лазил по чащобам, его неутомимая супружница дровишек наколет, водицы студеной из незамерзающего ключа натаскает, избенку жарко истопит, а если понадобиться, то и баньку. Возвратится усталый Иван, а стол уж накрыт, стопочка самогонки дожидается, приемник транзисторный на полке мурлычет.

Но главным для Ивана другое было. Это Марьюшка его ненаглядная – дородная, сбитая, всегда румяная от мороза и пахнущая свежей хвоей. Жену Иван страстно любил с юности, обожал до сих пор, и Марья неизменно отвечала ему крепкой взаимностью. На селе, глядя на немолодую уже, но до сей поры милующуюся парочку, нередко проходились на ее счет: