Джон Шемякин: Дикая история дикого барина (сборник)

Просто задумайтесь, родные.

Для начала задумайтесь над таким вопросом. Отчего в нашей русской литературе так мало образов положительных, расторопных, честных государственных служащих? Таких разве не было вовсе? Тех, кто тянул железные дороги, лечил, учил, ловил, учитывал, строил? Кто честно и достойно управлял государственным нашим кораблём по мере своих сил, кто получал образование на сухарях и колодезной воде, кто уезжал в дикие грязи и не опустился, не спился, не повесился, не скакал мертвецом среди живых? Отчего я не слышу вашего изумления по этому поводу, уважаемые?

А когда вы задумаетесь и найдёте для себя посильное вам объяснение названному феномену, посмотрите ещё на раз на вбитую в нас тягу к жалению разнообразных нетопырей типа А. А. Башмачкина.

И задумайтесь ещё раз.

Моя любимая фантастика – это та, которая писалась на дощатых столах где-то в продуваемых гнилых скворечниках на окраине. Накануне войны. Фантасты в то время в массе своей были откровенно и тяжело больными людьми. Такими же, как и нынешние, иными словами, только лечились на государственный счёт и получали изредка пайки.

Тяжело больные довоенные фантасты писали всё как есть, от души. Признаком коммунизма смело считали белые свитера, отсутствие волос и эфирное взаимодействие. Плюс, понятно, кое-что от писательской души входило в светлые тексты про будущее. Профессор Немилов Антон Витальевич, к примеру, в книге «Биологическая трагедия женщин» и в своих фантастических рассказах прямо доказывал, что деторождение и интеллект несовместимы. Именно этого профессора (его образ и труды) так сочувственно описывал Иван Ефремов в «Лезвии бритвы», которой зачитывалась новая генерация городских неврастеников с претензиями.

Иногда власть обращала внимание на творения своих наймитов. Был такой активный эсер Александр Беляев. Он после того, как его друзей поубивали в Крыму большевики, ощутил в себе неожиданный прилив сил по писательской части. И начал творить про коммунизм и гадость буржуазности.

Но эсеровское отношение к миру маскировать трудно. То у Беляева папа Ихтиандра, индеец Балтасар, видит в саду у профессора Сальватора детей, превращенных добрым хирургом в обезьян, то у людей будущего, живущих на развалинах Красной площади, в некой роще, полностью атрофированы зубы, а есть только хоботки для принятия питательной массы, то СССР побеждает всех лучами смерти, то у оппозиции стирают память…

Цензура не успевала ловить фантаста Беляева в свои липкие сети и приводить в чувство. А он всё, прикованный к постели, наяривал, не сбавляя.

«Нас, детей, было у них восемнадцать человек; да, кроме меня с братцем, все, по власти Господней, примерли. Иных из бани мёртвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о Святой неделе с колокольни свалились; а остальные сами не стояли, батюшка!»

Этот узнаваемый отрывок из очень смешной русской комедии заставлял залы смеяться и «аплодировать спектаклю метанием на сцены кошельков».

Читаю «Faith, reason and the plague» Карло Чипполы.

Я люблю, когда про веру, разум и чуму сразу в одной книге.

Про веру и разум книг полно. Про чуму – достаточно. Про веру и чуму – тоже. А вот так, чтобы разом, чтобы как на лодке перевозить волка, козу и капусту с берега на берег, – это по мне.

Чем Европа отличается от моего любимого Востока? Тем, что постоянно спорит сама с собой. И эта немного шизофреническая активность заставляет сшибаться так называемую веру и так называемый разум. На высоком уровне эта сшибка происходила в надмирных высях философии; на уровне для меня более важном, почти на бытовом, схватка происходила в столкновении церкви и бюрократии.

Бюрократия отвечала в Европе за так называемый разум в повседневной, общественной жизни. Она своими суетливыми и довольно невзрачными действиями как бы колотила в двери обывателей, требуя от них мелочной рациональной покорности вместо внушаемого церковью высокого раболепия.

Церковь видела в чуме волю Бога. Бюрократия видела ущерб казне, заразность, миазмы, расходы по утилизации трупов.

Церковь призывала к покаянию. Бюрократия устанавливала карантины, сгребала тела в специальные химические ямы.

Церковь звонила в колокола, стращала, утешала. Голоса в церквях звучали особо торжественно и пронзительно. Бюрократия в чумном мареве бродила с фонарями, замотав головы тряпками, ловила мародёров, сжигала зачумлённые дома, нанимала через реабилитацию законченных упырей для помощи людям.