Олег Батлук - Мемуары младенца (сборник)

Рядом с моим домом располагалась автобаза. Детворой мы часто гоняли с работягами в футбол.

Их никогда не хватало на две полноценные команды, и они разбавляли себя нами, малолетками.

Работа у мужиков с автобазы была скучная, рутинная: они целыми днями ремонтировали здоровенные ЗИЛы. Печальные ЗИЛы приползали к ним на автобазу умирать. Это было автомобильное кладбище слонов.

Поэтому мужики не упускали свободной минутки побегать на спортивной площадке по соседству, погалдеть, поорать, поматериться от души, при нас, при детях.

Нас, детей, это не смущало. Мужики матерились друг на друга нежно, словно поглаживая. Столько любви, сколько было в той матерщине, не на каждой свадьбе встретишь.

После каждой игры мужики пускали нас на автобазу попить водички. А там у них было, откуда ее попить. Не из лужи, не из-под крана и даже не из чайника – из настоящего автомата с газировкой. Он стоял на территории за воротами на маленьком островке коммунизма. Дело в том, что газировку автомат наливал просто так, без денег. И, хотя она была без сиропа, мы все равно упивались до полусмерти.

В другие дни на автобазу к автомату детвору не пусками, только после футбола. Это было водяное перемирие, как в «Маугли».

Заводилой у мужиков был крупный дядька по кличке Гарринча. Я тогда не понимал смысла этого прозвища. Мужик уродился огромным, волосатым, пучеглазым и крупноносым: я думал, что гарринча – это такая разновидность горилл.

Несмотря на свои габариты и не самый юный возраст, Гарринча носился по площадке майором Вихрем. Он играл вдохновенно. Владел феноменальной обводкой, много забивал с обеих ног, гениально пасовал. Команда, в которую он попадал, выигрывала десять игр из десяти. Я каждый раз любовался Гарринчей, независимо от того, играл ли я за него или против. Играя против, я любовался им даже больше.

А затем, после футбола, на автобазе у вожделенного автомата с Гарринчей каждый раз происходила странная метаморфоза. Он, гигантский на поле, вдруг на глазах сдувался, куксился, расползался, и я с удивлением обнаруживал, что Гарринча очень толстый, нескладный и страшно кривоногий. Дядька старел на глазах, на десять лет за минуту. Я замечал седину, и виноградные градины пота, и круги под глазами, и тяжелую волну, которой приливала и отливала его грудь. Он валялся возле автомата с газировкой, как старая одежда, небрежно брошенная кем-то в углу.

Однажды я услышал, как другой мужик сказал Гарринче:

«Ты со своим сердцем так однажды добегаешься».

А здоровенный слон, сам похожий на разобранный ЗИЛ, ответил приятелю:

«Уж лучше добегаться, чем долежаться».

Да, я тогда не понимал смысла его прозвища – Гарринча.

Теперь понимаю.

Понимаю, что оно подходило ему идеально.

Все мы путешествуем во времени. Это дело рутинное.

Общедоступная машина времени – память.

Отличаются только виды топлива. У одних она ездит на старых фотографиях, у других – на забытых голосах, у третьих – на локациях из прошлого.

Моя память передвигается на музыке. Мне достаточно отрывка мелодии, и вот я уже мчусь по пустеющему автобану в заходящий рассвет, и окрестный пейзаж стремительно теряет цветные краски, облетая до черно-белого.

Доходит до смешного: я веду себя как собака Павлова, привязанная к граммофону. Едва по графиту зашуршит игла, мои воспоминания текут слюной на пол.

Мой 98-й бензин – это группа «Зодиак», пионеры советской электронной музыки. Чистое топливо для путешествий во времени. Без примесей. Ни одного сбоя в двигателе.

У «Зодиака» в моей жизни проложен регулярный маршрут – из любого настоящего в 1990 год.

Я очень четко, шизофренически точно, как Нео в «Матрице», вижу себя со стороны, застывшего в коридоре родительской квартиры.

Мне пятнадцать, на часах два ночи. Я только что услышал звонок в дверь. Родители на даче.

По драматургии, у меня как раз должен был наступить испуг. Но испуг не наступил.

Потому что гораздо раньше испуга, часа на три раньше, у меня наступило алкогольное опьянение.

Если сдать на машине времени по этой сцене немного назад, а точнее, еще вперед в прошлое, то мы увидим следующее: стол, заваленный разным, в основном бьющимся; одно юное мужское тело, лежащее на диване; два юных мужских тела, сидящих за партией в шахматы, но, по сути, тоже вертикально лежащих; наконец, меня самого, обмякшего в кресле рядом с огромной трехполосной колонкой.

Это – бесславный финал того, что предполагалось веселым мальчишником. Мы тогда все свои вечеринки называли мальчишниками, и в этом было определенное лукавство, потому что про девочек мы тогда еще не слышали. Точнее, мы-то про них слышали, вот только они про нас слышать не хотели.