Александр Галич - Блошиный рынок

— Хитер! — сказал он и одобрительно подморгнул Таратуте. — Хорошо мне из ОВИРа позвонили, а то я бы и не знал...

— Я и сам не знал, — сказал Таратута.

— Хитер, хитер! — продолжал тягуче тянуть Леонтий Кузьмич и, вдруг наклонившись, сказал свистящим заговорщицким шепотом. — А я ведь тоже, между прочим, кое-где был, веришь — нет?! В Кон-стан-ти-но-по-ле! — произнес он по слогам и засмеялся. — Нас всей бригадой в каботажное плаванье брали... На "Михаиле Лермонтове"... Ну, приходим в Константинополь, а нам — увольнительную на берег, на шесть часов... Веришь — нет?! А в Константинополе этом, знаешь — чего пьют?! Они, черти маринованные, денатурат пьют. И не скрывают. Так прямо на бутылке и нарисовано — череп и две кости! Ну, мы, как на берег сошли, взяли по бутылке на личность, выпили тут же, на пирсе, и закосели... Хотим добавить, а деньжат не хватает... Ну, мы обиделись и на корабль вернулись, часа не прошло... Нас помполит хвалил потом за это и другим в пример ставил... А что, Семен, в Израиле пьют?

— Понятия не имею, — сказал Таратута. — Я далеко не уверен, что там вообще пьют.

— Ну, как это может быть?! — удивился Леонтий Кузьмич и даже слегка пригорюнился. — Ну, зачем ты, Семен, такие глупости говоришь?!

— Жарко там очень. Я вот читал, что...

— Ты за прошлое читал! — перебил Леонтий Кузьмич и снова повеселел. — Ну, раньше они возможно, что и не пили... А уж теперь, когда наши туда понаехали... И это, знаешь, неважно — евреи, не евреи... Важно, что советские! А жара, я тебе скажу, так это хорошо даже. Жара — она только крепости добавляет! Ты мне пиши оттуда, Семен. Ну, что пьют и как пьют — это, может быть, цензура не пропустит, а ты напиши — извини, мол, Леонтий, ошибался... И я пойму! Напишешь?

— Напишу, — пообещал Таратута.

— Леонтий Кузьмич!..

В дверях, ведущих из кабинета прямо в буфет, появилась растрепанная пожилая буфетчица (похожая сразу на всех трех ведьм из пьесы "Макбет" английского драматурга Шекспира, как сказал бы месье Раевский) и прокричала с рыданьями в голосе:

— Леонтий Кузьмич, сил моих больше нет, тут вас требовают!

— А что случилось?

— А ничего не случилось! Муха тут одному, видите ли, в кофий попала...

Леонтий Кузьмич нахмурился:

— Муха? Ну и что? Ну, а я при чем?

— А он велит, чтоб жалобную книгу принесть... А я ему говорю, что книга у вас...

Буфетчица всхлипнула.

— Ну, тихо, тихо, Тамара! — сказал Верченко, тяжело поднялся, провел по лицу растопыренными пальцами, словно сдирая с себя хмель. — Извини, Семен! Попрощаться — и то не дадут... Аристократы, мать их растак! Он мухою, понимаешь, брезгует — ему за двенадцать копеек бабочек подавай!

...А дождик, ливший всю ночь и все утро, к полудню, как ни странно, прошел. И в разрывах облаков появилась подсвеченная золотом голубизна — и Одесса в одно мгновение посветлела, похорошела.

Таратута медленно шел, заложив, по привычке, руки за спину, насвистывал, глазел по сторонам. Ему было почему-то грустно, хотя он и не хотел себе в этом признаться. Вернее — запретил.

За все годы, что прожил он в Одессе, он так и не сумел полюбить этот город.

Разумеется, он проникался по временам прелестью его прозрачных вечеров, морскими томительными закатами и шуршаньем каштанов; его забавляла одесская речь — певуче-ленивая, с лукавыми, всегда вопросительными интонациями, речь настолько своеобразная и соблазнительная, что он и сам охотно ей подражал; его восхищала непоколебимая уверенность одесситов в том, что все у них самое лучшее — лучший Оперный театр, лучшая глазная больница, лучший Приморский бульвар, лучшая главная улица и, уж, конечно, лучшие женщины, воры и музыканты.

И он готов был даже с ними согласиться, но все-таки полюбить Одессу не мог. Ему было неуютно в этом городе, скучно, одиноко.

Впрочем, ему, наверное, всегда будет одиноко, всюду — где нет Адели. Но об этом он и вовсе запретил себе думать. Раз и навсегда.

...Он внезапно остановился и постарался вспомнить — хорошо ли он уложил единственное свое сокровище — "Декабриста Лунина"? Кажется, хорошо. В картонную коробочку, набитую ватой, а сама миниатюра завернута в папиросную бумагу, в несколько слоев, можно не волноваться.

...На Приморском бульваре, радуясь неожиданно просветлевшему дню, сидели на скамейках чинные молчаливые старики.

Это были не бездельники-пенсионеры — часы пенсионеров и домино наступали позже — это были деловые люди, знаменитые продавцы "слова".

Необычайный этот промысел, единственный и неповторимый, родился в Одессе в первые послевоенные годы и дожил до наших дней — то затухая, то разгораясь снова до жара и яркости адского пламени.