Марк Виленский - Шумим, братцы, шумим...

Люди с радостным изумлением обнаруживали в себе клокочущие гейзеры общественного темперамента. Слова, когда-то застывшие на морозе безгласности, теперь громко полились, словно из оттаявшего почтового рожка Мюнхгаузена.

Самовозгоранию толпы немало споспешествовала многодетная мать-одиночка Алевтина Шпулькина. Бледнолицая женщина оседлала колено зарубежного марксиста и возбужденно витийствовала из-под его простертой руки. Петя на время ее речей почтительно замолкал.

Последний муж Алевтины, распутный и безответственный стрекозел, бежал в Москву с певичкой из заезжей рок-группы "Парфяне". Серебряные брючки, обтягивавшие певичкины ягодички, околдовали сердце скромного инженера козлобородского горгаза, и он с головой ринулся в омут красивой любви.

Всю боль уязвленной женской души вложила Алевтина Шпулькина в свои пламенные речи на Думитрашкинской площади. (Между прочим, все предшествующие годы Шпулькина звалась Аллой, но в эти великие, судьбоносные дни не могла не вернуться к исконному своему прозванию — Алевтина.)

— Долой централизованный диктат Москвы, попирающей нашу городскую гордость! — разорялась Алла-Алевтина. — Не отдадим меньшого нашего брата Черри! Не видать фээргэшникам нашего мужественного, любимого, красивого, темпераментного, нежного, неутомимого тигродога. Святынями не торгуем!

Лишь тонкий психоаналитик фрейдистского толка, посвященный к тому же в семейную драму Алевтины, смекнул бы, какие тайные страсти питают ее неприязнь к Москве и какие подавленные влечения кроются за ее восхищением отменными самцовскими статями Черри. Но психоаналитика в толпе не было, и народ принимал Алевтинины филиппики за святой гражданский гнев.

На третий день с утра площадь снова заполнили толпы членов неформального "Народного Союза борьбы за тигродога". Трамваи и троллейбусы увязли в плотных слоях манифестантов. Лояльные трезвомыслящие трудящиеся не смогли попасть вовремя к рабочим местам. В городе работали только кооператоры-лоточники. Они шныряли в толпе, предлагая митингующим подкрепиться бубликами по шестьдесят копеек за штуку (шесть коп. — за тесто, пятьдесят четыре — за дырку).

На цоколь памятника вскарабкался тучник с рачьими глазами и гуцульскими усами. Его подсаживали под зад два бородатых телохранителя в синих майках с изображением желтого барабана на груди.

Скрещенные под барабаном палочки подозрительно смахивали на берцовые кости.

— Соотчичи! — хрипло возопил тучник. — Никакой этот немец не Эдмонд фон Кильштейн! И не немец он вовсе, а Моня Финкельштейн. Масоны хотят выкупить тигродога и выпускать по ночам на улицу, чтоб он кусал православных. Операция запланирована три тысячи лет назад царем Соломоном и является частью международного заговора.

Бородатые синемаечники похлопали в ладоши и помогли своему фюреру спуститься на землю.

Подражая телодвижениями ящерице, Алевтина Шпулькина проворно поползла вверх по мрамору и бронзе к своему привычному месту — на думитрашкину коленку. Пока она взбиралась, из водочной очереди прибежал гонец.

— Пахомыч! — закричал он в толпу. — Твой номер подходит!

Но Пахомыч уже захмелел иной, возвышенною брагой.

— Хрен с ей! — отмахнулся Пахомыч и, воздев кулак над головой, забасил истово: — Руки прочь от родимого тигродога!

Рядом с Пахомычем стоял некто Ф. X. Кислицер — худосочный, с желтоватым лицом человечек. Утром он отправился из дома в ОВИР подавать документы на отъезд в город Ерушалаим. Брел Кислицер, согнувшись, как запятая, жестоко страдая от язвенной грызи в правом подреберье, а также от мировой скорби, лекарства от которой нет еще ни на каких широтах и долготах. Шум на площади привлек Ф. X. Кислицера, и он свернул со скорбного своего пути. Теперь, находясь близ могучего красноносого Пахомыча, Ф. X. Кислицер дребезжащим дискантом тоже стал скандировать: "Ру-ки-прочь-от-ти-гро-дога!", словно оттеняя малым подголоском грозное гудение вечевого колокола. Но самое поразительное, что у Кислицера прошло нытье в животе. Абсолютно! Отпустило, как не бывало! Упругая волна народного энтузиазма подхватила его, подняла к вершинам духа и… исцелила! "Все! Остаюсь! — сказал он себе. — Только пошляк может бросить родину в ее минуты роковые. К черту Ерушалаим!"

Наконец встреченная овацией Алевтина — она уже стала душой народного протеста — умостилась на бронзовом колене и пошла-поехала: — Сограждане! Это что ж такое деется?! Мало того, что столица жрет половниками наш сахар, а мы тут с талона на талон перебиваемся, так они еще восхотели лишить наш старинный град его исконного тигродога! Ну, нет, номер не пройдет!