Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

Николай выпрямился, ослабил тягу паруса и направил яхту вдоль берега. Кораблик скользил почти по инерции.

На дорожке из-за кустов показался Александр Николаевич. Он бежал вприпрыжку, в параллель с яхтой. Его догонял костлявый, чуть сутуловатый гражданин. В его протянутых руках острое зрение Николая различило два стаканчика с мороженым. Они остановились и гражданин протянул стаканчик Александру Николаевичу. Тот нерешительно принял, показал рукой в сторону яхты. Гражданин задрыгался, стал делать, смешные издали.

Загребательные движения руками в сторону Николая. Махал бумажкой. Все это было похоже на пантомиму — ветер относил голоса.

Что-то знакомое, узнаваемое и неузнанное, было в человеке.

Они побежали напрямик к яхте, которую Николай остановил впритык к берегу. Мезенин?! Неужели? Так мог бы выглядеть, похожий на него старший брат, пораженный тяжелой болезнью. Неужели же действительно это тот самоуверенный Григорий Александрович, не всегда отвечавший на его, Николая, «Здравствуйте»?

Мезенин нелепо дергался на месте, хлопал ртом, не справляясь с одышкой.

— Ник… лай Клаич. Кооля, — он остановился все еще тяжело дыша; потом, придав себе развязности: — Ко-люха!

Его глаза с тревогой забегали по лицу Николая — не перебачил ли?

— Вот тебе, заядлому яхтсмену, вот тебе, чертушко… Знай друга Гришку… Рубаху с плеч… Достал, расшибся… Получай!

— Что это? — спросил, больше у сына, Николай, не принимая протянутой бумажки.

— Пап, это подписка на «Яхты и парусный спорт». Тебе. Дядя Гриша.

— Откуда ты знаешь, что этот… это дядя Гриша? — взревел Николай.

Мальчик испуганно таращил глаза, поглядывая то на одного, то на другого.

— Он так велел. Называть.

— Чтоб этого не было!

Александр Николаевич ничего не понимал. Он опустил глаза, увидел в своей руке мороженое и отлепил с него бумажку.

— Брось!!! — почти с ужасом прокричал Николай.

Стаканчик упал на траву.

— Поди, брось в урну. Вон гам.

Николай овладевал собой, но по-прежнему гадливо отводил свой взгляд от Мезенина.

— Тов… Гражданин Мезенин, спасибо. Меня подпиской премировала редакция.

— За что?..

Мезенин хотел сказать: «За что вы так со мной?», но от внезапно охватившего бессилия не докончил фразы.

— За новый вариант крепления паруса. Сашка, садись.

Николай не оглядывался на берег. Яхта в килевой качке шла к широкой воде.

— Пап, можешь смотреть. Его уже нет.

Николай оглянулся. Да, того уже не было. Хмурый, он задумался, уставившись неотрывно на какое-то расплывчатое красное пятно. Пятно сфокусировалось в пионерский галстук.

— Ты что это при параде?

— Пап, забыл? Сегодня воскресенье, раз. И два — юбилей Сергей Степаныча.

— Какого Сергея Степановича?

— Ты совсем. Учителя географии. Я вручал цветы.

— Как прошел банкет? — на серьезе спросил Николай; он сейчас совсем растормозился.

— А, фигня. Ситро, пирожные. Да я сбежал. К тебе.

— А мамка?

— В библиотечный павильон пошла. Сдать «Солдатами не рождаются». Ей дали до сегодня.

— И когда она думает воссоединиться с семьей?

— Через полчасика. Мы увидим. На берегу.

— Дадим?

— Дадим!

Николай пустил ветер в парус, наклоном тела сбалансировал крен.

— Ух, здорово! Свежий ветер! — вскричал в упоении Александр Николаевич.

«Картина-то, Левитана-то: «Свежий ветер»!» — мелькнуло у Николая.

— Пап, дай я! Парусом.

— Молод еще.

— Пап! А вон мама. Машет.

— Подождет. Накажем за нарушение семейной дисциплины.

— Пап. Она больше не будет.

— Да, шучу я. Счас подъедем.

— Пап, за нами милицейская моторка.

Николай замедлил ход.

— Я-312, остановитесь, — крикнули в мегафон.

Моторка и яхта колыхались на зыби рядом.

— Я-312, приняли пассажира в неположенном месте.

— Штраф? — спросил Николай, улыбаясь молодому, но усатому милиционеру Мише.

— В следующий раз. И уж будьте у Верочки — обязательно.

И желая показать, что официальная часть на этом закончилась, Миша крикнул:

— Александр Николаичу! Как жизнь, пионер?

— Жизнь? Нормальная!

Ноги скользили и точно смазанные, срывались на сочной траве косогора. Падая и снова вставая, цепляясь пальцами за землю, Сашин неистово поднимался к белой балюстраде Пашковского дома. Там, у пулемета, спокойно улыбаясь, стоял Шкуро.