Олег Батлук - Исповедь старого молодожена [сборник litres]

Я не стал дожидаться, когда оттуда выскочат добры молодцы и застрелят меня в спину на взлете. От страха и даже немного от ужаса я ударил по тормозам и с жутким прожигом остановился у полицейской машины, как вкопанный. Я решил, что явка с повинной мне зачтется, и меня не повесят тут же на ближайшей березе.

Я сидел, белый как мел, вцепившись скрюченными пальчиками в руль. Мимо проплыла буханка, и мне показалось, что водитель попытался на ходу высунуться через пассажирское окно, чтобы получше меня рассмотреть.

– Ну, и чего мы стоим, – услышал я спокойный голос жены справа, с пассажирского сиденья.

«Вот ведь феназепам-girl, вечно на расслабоне, – взбесился я про себя, – тут ее мужику вышак ломится, а ей фиолетово».

– Только сейчас не начинай, – прошипел я, хрустнув фалангами на руле. Кажется, я сломал себе палец.

– Через секунду инспектор подойдет, мало не покажется, – добавил я как можно более зловеще, чтобы утянуть суженую за собой на дно паники.

– Инспектор не подойдет, – вяло заметила жена, зевнув.

– Это почему это? – фальцетом взвизгнул я.

– Потому что это муляж, – невозмутимо ответила жена.

Дело в том, что в некоторых регионах ГИБДД расставляет по обочинам трасс картонные цветные муляжи полицейских машин. Естественно, я про это прекрасно знал и еще в свое время глумился на теми «лохами», на которых рассчитан этот дешевый трюк.

Я выдохнул, мужественно унял дрожь в коленках и тихонько тронулся. Не умом (умом я уже давно и благополучно), а вперед. От греха подальше.

Потому что с моей подержанной кармой из картонной полицейской машины вполне мог выйти настоящий инспектор.

У людей искусства существует профессиональная мнительность.

Певцы боятся лишиться голоса, музыканты – сломать руку, художники – стать дальтониками.

Писатели боятся потерять дар речи.

Этот страх исписаться роднит меня с писателями. Про все остальное не уверен, но это у нас точно общее.

Фобия, что тебе свыше отпущено лимитированное количество слов и однажды твои слова закончатся, приходит к человеку с первой написанной строчкой.

Я не испытываю никаких иллюзий относительно так называемого вдохновения. Лично я видел вдохновение вживую лишь однажды, когда наш дворовой алкаш дядя Митя вдохновенно пел «Таганку».

Мне не открываются порталы. Тексты не приходят ко мне во сне, отредактированные ангелами, со всеми запятыми. Я не слышу голосов. Последнее даже неплохо, пожалуй.

Моя Муза – это такая сварливая теща, которая время от времени выносит мне мозг, бормоча что-то себе под нос. Она ходит в бигуди, и у нее крикливый вороний голос. И еще золотые зубы, обязательно. Я стараюсь не обращать внимания на ее ворчание, но рано или поздно, как интеллигентный человек, начинаю прислушиваться. Так рождаются тексты.

На самом деле я не знаю, как выглядят сварливые тещи. Мне повезло: моя теща прекрасный человек, и я ее обожаю. Поэтому мои представления о сварливых тещах несколько карикатурны.

И вот эта писательская мнительность порой толкает меня на странные поступки.

Однажды мне показалось, что некая фраза, которую я написал накануне, недостаточно хороша. Это предположение ошпарило меня изнутри кипятком.

Я начал ходить взад-вперед по комнате и вслух на разные лады произносить эту строчку:

– В ночи кричала птица, как потерявшийся ребенок.

Я то выкрикивал ее под стать той самой птице, то шептал, то проговаривал нараспев.

Так-то ничего страшного, слегка сорвался с резьбы, со всеми бывает.

Проблема заключалась в том, что я исполнял этот номер в спальне посреди ночи, вскочив с кровати в холодном поту.

Не прошло и минуты, как я услышал из темноты заспанный голос жены:

– Совсем трехнулся, старый. На месте твой ребенок, сходи проверь.

Как хорошо, когда в жизни поэта есть проза.

В поэтическом тумане без спасительных островков прозы никак нельзя – заблудишься.

Зимняя сказка!

Взглянув однажды утром в окно, я, вдохновленный снегом, решил создать жене романтическое настроение.

Я пришел к ней на кухню сияющий и сам какой-то ослепительно белый и принялся декламировать «Мороз и солнце, день чудесный».

Я декламировал, а жена слушала, отмывая кастрюлю в раковине на кухне, и тихонько улыбалась: