Морис Слободской - Стакан воды

Как это нередко бывает, Баклажанского по инерции стали хвалить по всякому поводу. Окрылённый успехом, скульптор начал интенсивно производить все новую и новую художественную продукцию. Но теперь он действовал только наверняка — в каждой новой работе он повторял и варьировал своего проверенного «Молодого ударника».

Баклажанский держался за пройденное, потому что поиски нового были связаны с новыми трудами и муками. И много мужества нужно было найти в себе, чтобы браться за десятипудовый груз в то время, как тебя ещё хвалят за то, что ты без труда поднимаешь привычную двухпудовую гирю.

И Баклажанский не нашёл в себе такого мужества.

Не нашёл он в себе мужества и для того, чтобы заметить это. Да и времени, чтоб это заметить, чтоб подумать об этом, чтоб помучиться от мысли о захватившей его губительной инерции, такого времени почти не оставалось у Баклажанского.

Какая бы конференция ни проходила, ему уже неудобно было не выступить с речью, а если такую речь говорил другой, то он не имел права не выступить в прениях.

Немного воды утекло с тех пор, как он был ещё начинающим скульптором, а сколько чаю уже было выпито на заседаниях всяких художественных советов и различных жюри, куда непременным членом был введён Федор Павлович! На любом заседании он теперь должен был если не сделать доклад, то хотя бы посидеть в президиуме.

Перед каждым праздником от него требовалась статья или хотя бы интервью о его творческих планах и текущих работах.

Речи на юбилеях товарищей, надгробные слова на их похоронах, участие в делегациях на периферию и творческие отчёты на пионерских кострах и в устных журналах по клубам... Порознь все это были очень нужные мероприятия, но вместе они совершенно заменяли всякую творческую деятельность.

А заказы сыпались на него со всех сторон, выставки следовали одна за другой. Ему было некогда, да и не хотелось оглядываться на пройденный путь. В общих чертах как прошлое, так и будущее представлялось ему безоблачным.

Вот и сейчас он медленно обошёл вокруг скульптурной группы и ещё раз поздравил себя с удачей. Потом он взял инструмент и, весело насвистывая, принялся прорабатывать завитки в бороде первого шахтёра. Время от времени он прищуривал глаза, склонял голову набок и, разглядывая свою работу, удовлетворенно улыбался.

Вскоре уверенный стук в дверь отвлёк его. Пришёл дворник Пров Васильевич, коренастый немолодой мужчина с курчавой бородой и хитрыми, но ленивыми глазками.

Баклажанский встретил его приветливо:

— Ах, это вы, Пров Васильевич? Очень хорошо. Заходите... Ну вот теперь, пожалуй, все готово. Посмотрите и скажите ваше мнение...

— Это мы можем, — солидно сказал Пров и неторопливо подошёл к скульптуре.

Он остановился возле композиции — четвёртый живой бородач рядом с тремя каменными. Его поразительное сходство с выставочными шахтёрами сейчас резко бросалось в глаза.

— Ну? Нравится? — нетерпеливо спросил Баклажанский.

Пров самодовольно усмехнулся.

— Красота! Я, можно сказать, как живой. С вас причитается...

И он подмигнул Баклажанскому как сообщнику. Скульптор сделал вид, что не понял намёка.

— Ну, я очень рад, что вам понравилось, — оказал он, деловито возвращаясь к скульптуре. — У вас дело ко мне?

— Так точно! — официально отрапортовал прообраз каменных шахтеров. — Десяточку с вас!

— Основания? — полюбопытствовал скульптор, иронически разглядывая свою модель.

— Завтра, сказали, будете с нас учёного лепить, — хладнокровно пояснила модель, — височки нам побрить надо.

— Почему такая дорогая операция? — нахмурился Баклажанский, все же опуская руку в карман.

— Одеколон... — неопределённо ответила модель и через минуту направилась к выходу, весело помахивая полученной десяткой.

Баклажанский снисходительно посмотрел вслед Прову, хотя твердо знал, что назавтра от модели будет пахнуть отнюдь не одеколоном. Федор Павлович не мог долго сердиться на своего верного помощника и соучастника — слишком многое связывало его с Провом, слишком большое место в его творческой жизни занимал этот неторопливый и жуликоватый пожилой алкоголик.

Судьба свела их в период острого творческого кризиса, переживаемого Баклажанским.

Однажды настал момент, когда торопливый скульптор перегрузил своего конька. Он так энергично эксплуатировал своего «Молодого ударника», переодевая его, поворачивая в разные стороны, меняя под ним подписи, что в конце концов мраморный юноша примелькался. Никто уже не говорил, стоя перед новой работой Баклажанского: «Где я видел этого парня?» Во-первых, все давно знали, где они его уже видели. А во-вторых, прошли годы, и эти же самые «парии» и новые, более молодые, стали совсем другими, и в стандартном каменном юноше уже никто никого не узнавал.