Сергей Никшич - Соседки

Тоскливец оглянулся – не подслушивает ли кукушка – и ласково ответил:

– Никак не пойму, Василий Петрович, о чем это вы?

И Голова сразу сообразил, что Тоскливец его переиграл. Но решил не сдаваться.

– А то, что ты шляешься, как упырь, по ночам и мне спать не даешь. Хотя ты, наверное, и есть упырь, только не признаешься.

– Стул не купил и оскорбляет, – как бы в сторону и с надрывом сказал Тоскливец.

И Голове стало того почти жалко, но тут в присутственное место вошла красавица Гапка да еще в сопровождении Грицька, который держал в руке какую-то унылую, под стать осеннему дню, бумаженцию, с которой стекали на пол дождевые капли.

– Прикажи его арестовать, – просила Гапка. – Где это видано табуретки красть?

И она за шиворот подняла Тоскливца с его утлого, как тонущий корабль, сидения и торжествующе схватила табуретку. Разумеется, известная подушечка упала с нее на замызганный пол, а Тоскливец был человек аккуратный и не мог вынести такого издевательства. К тому же прилюдного.

– Гражданка Гапка! – возопил он на свою бывшую полюбовницу. – Это тебя надо упечь раз и навсегда, чтобы ты не оскорбляла невинных людей.

– У невинных на коленях крысы хороводы не водят, – ответила Гапка, которую трудно было заставить замолчать. – Слабо тебе штанины закатать, а? Вот и молчи!

И она торжествующе стала уносить табуретку из сельсовета.

– Слабо, а? – хихикнули из-под пола подлые и хвостатые идиотки, чтобы подлить масла в огонь.

Тоскливец не мог свести этого издевательства и, выхватив у Гапки табуретку, швырнул ее в нору. А та, удивительное дело, попала в цель и кого-то основательно задела по макитре, потому что из норы послышался громкий плач, но понять, притворный или нет, никакой возможности не было. Гапка и Тоскливец остались без табуретки и теперь обменивались злобными взглядами. Ругаться им перехотелось. И только наивный Василий Петрович себе на голову внес и свою лепту в сложившуюся ситуацию.

– Соседки, они малость не в себе, – сообщил он. – Воображают о себе, что они люди, а на самом деле просто гадость. Я бы ни за что…

– А ты на свои коленки посмотри, – посоветовал из норы девичий голос.

Голова удалился в туалет и возвратился из него со страшной маской гнева на лице.

– Немедленно удалите с меня свои хари, – требовал Голова. – Вам же известно, что я к вам ни-ни. Галочка меня не поймет. А не поможете – перетравлю дустом. Есть у нас дуст?

По выражению лица Тоскливца можно было понять, что, – кроме его несуразного стола на страусиных ногах, в сельсовете ничего нет.

– Неужели ты и дуст украл? – мягко так спросил Голова, но в его вкрадчивом голосе Тоскливец учуял отголоски надвигающейся бури.

– Дуст, – ответил он, – в общем-то, давно запрещен, и я был вынужден его утилизовать.

– И как же ты, я извиняюсь, его утилизовал? – не унимался Голова, с отвращением взиравший на застенчиво улыбающегося Тоскливца, который явно продал дуст прямо за углом.

– Надо в актах посмотреть, – степенно ответил тот, не бросившись, однако, смотреть «акты».

Но Голове было не до этого гада. Чертовы крысы подкузьмили его, и Галочка ни за что не поверит, что он не развлекся в норе. И выгонит его. И тогда ему придется ночевать в сельсовете, а ведь там даже плиты нет. И телевизора. И останется ему только прогуливаться по Горенке да слушать всякую гадость, которую вещают из нор.

И стало ему так грустно и обидно, что он, не прощаясь, вышел из присутственного места на свежий, почти холодный воздух и отправился к своему дереву, чтобы выплакать ему, за неимением маменьки и папеньки, свою печаль. И нашел он свой дуб, и припал к нему так жадно, как умирающий воин припадает к роднику с прозрачной живой водой. И стал горько жаловаться ему на соседок, плакать, причитать и голосить, да так, что проходивший мимо лесник даже подумал, что Голова окончательно свихнулся. А дуб молчал и жадно слушал небывальщину. И жалел заблудившегося на дорогах жизни глупыша, ведь многие деревья, как общеизвестно, куда более жалостливы, чем те, кто, притворяясь людьми, окружают нас со всех сторон.

И Голова вдруг почувствовал, что колени его вдруг разогрелись, словно их обернули ватой, и он, не стесняясь досужих белок, спустил штаны и обнаружил, что родное тучное розовое тело избавлено от ужасных бесовских отметин. И он покрыл дуб поцелуями, и возвратился в корчму, и поведал народу великую тайну.

– Только свое дерево может избавить вас от этой гадости.