Сергей Никшич - Соседки

– Что здесь происходит? – осведомился он.

– Эта тварь нерадиво стирала в ручье белье и потеряла исподнее Вашего Величества. Мне поручено запереть ее на три дня в темный подвал, чтобы она осознала свою вину, которую отказывается признать.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание? – спросил Леопольд, наполовину высунувшись из кареты и поражаясь тому, что Галочка его, по-видимому, не узнает.

– Вода в ручье очень холодная, Ваше Величество, – ответила Галочка, которой на вид было лет девятнадцать, как тогда, на втором курсе, когда она на свою голову познакомилась с Васенькой. – И мою правую руку свела судорога, и я невольно выпустила белье. Я бросилась в воду, чтобы его спасти, но сильный поток выбросил меня на камни и я сильно ударилась и потеряла сознание. А в сознание пришла оттого, что кастелян бил меня ремнем наотмашь, как мула.

Галочка заплакала.

– И за это ты тащишь ее в подземелье?

В голосе Леопольда слуга почуял угрозу, но на свою голову решил, что она адресуется нерадивой прачке.

– Именно так, – подобострастно ответствовал он, и Голова, который был по-своему человеком благодарным, а Галочка немало во всех смыслах для него сделала, приказал:

– Взять его!

И слуги схватили кастеляна и куда-то поволокли, и Голова предпочел не выяснять, куда именно, и приказал доставить прачку к нему в покои для дальнейшего разбирательства.

От этого указания морды присутствующих залоснились, как у жареных поросят, но так называемый Леопольд сделал вид, что ничего не заметил, и ретировался в свои апартаменты, куда незамедлительно была доставлена и Галочка, причем придворные льстецы успели переодеть ее в одежды фрейлины, чтобы доставить своему повелителю больше удовольствия от общения с хорошенькой прачкой. А та стояла ни жива ни мертва и смотрела на своего мучителя, как смотрит горлица на неожиданно появившегося перед ней коршуна, прощаясь с ясным солнышком и предчувствую скорую и горькую смерть. И Василий Петрович, то есть наш Леопольд, вдруг ощутил такую к ней жалость, такую нежность и такую благодарность за то, что она возится с ним, невзирая на все его художества, что он обнял ее и прошептал на ухо:

– Галочка, милая, не бойся – это же я. Я тебе помогу.

Но та дрожала то ли от страха, то ли от озноба и совершенно не была готова узнать своего Васеньку в престарелом и сумасбродном короле. А может быть, она не знала, что она – Галочка? И Василий Петрович вдруг всерьез задумался о том, что черт с чертовкой, вероятно, сыграли с селом очередную шутку и что он только один оказался при памяти после того, как они перенесли Горенку лет на пятьсот назад и к тому же куда-то в район напоминающих сапог Апеннин.

– Ты в самом деле меня не узнаешь? – спросил он служанку.

Но та бросилась ему в ноги, не осмеливаясь поднять хорошенькое личико, и жалобно запричитала:

– Ну как же может ваша раба не узнать своего господина! Не запирайте меня в холодном погребе, потому что тогда моя больная мать погибнет от голода и холода! Я ни в чем не виновата, Ваше Величество!

Леопольд приподнял ее за дрожащие плечи, посмотрел ей пристально в лицо, но его вид вызывал у нее скорее панический ужас, чем какие-либо другие чувства. И он больше не стал ни о чем ее спрашивать, только попросил ее прийти к нему на следующий день да сунул ей в руку несколько монет, которые нашел у себя в кармане. Леопольду было грустно, что никто из бывших сельчан его не узнает. Он оказался совсем один. Даже Галочка, красавица и умница, душа которой светится сквозь телесную оболочку и освещает ее лицо, особенно тогда, когда она улыбается, не узнала его.

«Может быть, подлый Тоскливец что-то помнит?» – подумал Леопольд и приказал камердинеру позвать секретаря со шрамами на лице и с половиной левого уха, которую он изо всех сил пытался скрыть под беретом с пером, натянутым на голову.

– Фаусто сейчас придет, Ваше Величество, – заверил его камердинер и исчез за дверью, бросившись исполнять приказ, но прошло не менее трех четвертей часа, прежде чем изогнутая, как арка, спина Тоскливца, на которую словно наспех была навинчена голова, показалась в дверном проеме. Василий Петрович как человек, хорошо разбиравшийся в Тоскливце, сразу сообразил по легкому румянцу на его впалых щеках, что тот развлекался чем-то совершенно непотребным, и ласково, чтобы того не испугать, спросил:

– Ну как ты тут, Тоскливец?

Но тот подло притворился, что не понял, и еще более изогнувшись, так что у Леопольда даже возникло подозрение, что спина его или по крайней мере затасканный камзол, в который она была облачена, лопнет, изрек: