Самохин Яковлевич - Время больших снегопадов

Пацаны освоили инструмент, с удовольствием удят бутылки.

Племянник сгружает их в деревянный ларь, раз в два дня подгоняет арендованный где-то пикап, отвозит товар на пункт сдачи.

Конвейер, одним словом.

Олег Давидович затосковал окончательно. Понял, наконец, что на территории вверенного ему парка окопалось и пустило корни частнособственническое предприятие, да еще с эксплуатацией детского труда.

Неизвестно, чем бы это кончилось. Возможно, разворотливый дядя Сережа подмял бы под себя все учреждение, объявил парк вольным городом и отделился от России. И тогда уж Олегу Давидовичу, точно, была бы петля.

Но неожиданно пришло спасение.

И вот тут стоит остановиться, чтобы воздать должное нашим планомерным усилиям по перековке человека. Что ни говори, другими стали люди, даже такие, казалось бы, неисправимые хищники, как дядя Сережа.

Дядя Сережа, вместо того, чтобы пустить образовавшиеся излишки капитала на расширение дела: арендовать, допустим, еще какой-нибудь сквер или стадион, — вместо этого он в один прекрасный момент взял и запил. Вглухую.

Запил и, конечно, исчез с горизонта.

Когда через несколько дней один из штатных рабочих парка Сизов, отчасти по собственной инициативе, отчасти по заданию директора, заглянул к дяде Сереже в его халупу на окраине города, он застал такую картину: дядя Сережа, полуживой, сидел среди вороха пустых бутылок, а племяш, как всегда трезвый, чистил ему ливерную колбаску.

На недоуменный вопрос Сизова дядя Сережа, пьяно куражась, ответил:

— А на какую плешь мне ваши бутылки! Мне вон свои девать некуда. — И пхнул ногой загремевшую стеклотару.

А племянник дяди Сережи, по-своему истолковав его жест, взял Сизова за штаны и выбросил на улицу головой вперед.

Говорят, что через неделю пропившийся в пух и прах дядя Сережа приходил к Олегу Давидовичу — плакал и в ногах валялся.

Но Олег Давидович постарался не упустить этой, может быть, единственной возможности освободиться от гнета частного капитала и, приплюсовав сюда еще травму, полученную Сизовым, категорически заявил:

— Нет, любезный! У нас тут своих пьянчужек достаточно. Нам посторонних не надо.

Недавно общественность нашего города была взволнована необычайным фактом.

А именно: в воскресенье, 7-го января, белым днем по улицам Гарина-Михайловского, Энтузиастов и Лесоповальной промчался трамвай, из которого доносилось громкое религиозное пение. Трамвай видели (и, соответственно, слышали пение) на остановках «Рынок», «Крупнопанельная», «Ликеро-водочный завод», «Планерная» и «Костылина». Свидетелей, короче говоря, оказалось множество, так что уже на другой день по городу распространились самые разнообразные и невероятные слухи. Отдельные товарищи отстаивали даже такую мысль, что теперь богослужение у нас будет перенесено исключительно в трамваи, а оставшиеся церкви, как в городе, так и в области, позакрывают и что, мол, этот трамвай надо рассматривать как первую ласточку.

Что же касается нас, то мы не собираемся выдвигать свою версию, а просто хотим рассказать один случай, очевидцами которого нечаянно оказались именно 7-го января в трамвае, следующем по маршруту: «Вокзал» — «Сады».

Дело было так.

На остановке «Нарымская» — это как раз перед базаром — вошла в трамвай многочисленная компания: двое мужчин, две молодые женщины и одна бабушка.

Мужчины, наверное, были родные братья. Возможно, даже близнецы. Такие белобрысые оба, носатенькие, похожие немножко на киноартиста Крамарова. А женщины, видать, их супруги. Одна довольно крупная блондинка, а вторая — дробная, чернявенькая, в заячьей шапочке и с золотым зубом. А бабушка, получалось, — чья-то мамаша. Или близнецов, или которой-нибудь из жен.

Но дело не в этих подробностях.

Дело в том, что они, видать, возвращались из компании и все были хорошо подгулявшими. Включая бабушку.

Но не слишком. Не до такой безобразной степени, когда мужчины уже не выговорят ни тятя, ни мама и голова у них вертикально не стоит, а женщины глаза со стыда отворачивают от пассажиров.

Нет, эти просто веселые были. И немножко шумные. Им очень хотелось песни петь.

И они вскоре запели.

Подбила всех чернявенькая. Она их сначала тормошила: «Ну, давайте споем! Давайте, а!» — а потом затянула:

А братья «Крамаровы», мотнув носами, подхватили: