Вилен Хацкевич - Как говорил старик Ольшанский...

Маленькая Родина все равно большая, ведь она единственная.

Вилька стоял на высоком валу у старинных казацких пушек и, затаив дыхание, любовался Десной.

Всего два часа езды на автобусе…

Выходишь из квартиры номер восемь, проходишь через огромный двор, что на большой Васильковской номер двадцать один, поворачиваешь за угол, минуя десятое отделение милиции, проходишь к автовокзалу, садишься в автобус, и…

Всего два часа, чтобы встретиться с детством…

Здесь он родился. Так записано в метрике, затем — в паспорте.

Отсюда начался для него отсчет времени, жизненный отсчет…

Города он не помнил. Да и откуда?

Ведь когда началась война, ему было всего четыре года…

Здесь он будет снимать свой первый фильм…

И, как в кинофильме, его воспоминания вернулись в прошлое…

Чернигов. 1941 год. Вечереет. По улице Коцюбинского снуют машины. Грузовики, легковушки… Люди, вещи… Дети… Идет эвакуация.

Из двора, что граничит с музеем Коцюбинского, к грузовику выходит красивая черноволосая женщина. У машины — мужчина в военной форме с ромбиками в петлицах. На руках у него ребенок. Отец целует ребенка и передает его мальчику в матроске, сидящему на чемоданах в кузове грузовика. Ему лет девять-десять… Последние слова, объятия, поцелуи…

Машина тронулась… Удаляется… Стоит отец. У его ног, повизгивая, лежит маленькая пушистая собачка. Вдруг она срывается с места и несется за машиной. Жалобно скулит, воет…

— Томка, Томочка, домой! Домой, к папе! — несется мальчишеский голос из грузовика. Собачка останавливается, жалобно скулит, вертит головой. Хочет вернуться, но снова бросается за машиной. Плачет малыш. Ему жаль собачку… Плачет мать. Она смотрит туда, где остался муж, дом…

Поезд. Люди, люди, вещи… А за окном — зарево над Черниговом.

Отец вбегает в горящий дом. Огонь. В детской, над кроваткой — портрет сына. Срывает. Выбегает из дома. Смотрит на пылающий дом. А в руках — портрет. Улыбается малыш. Зарево пожара отражается в стекле. Отец разбивает стекло, вынимает фотографию из рамки и, вырезав ножом улыбающуюся головку, вкладывает фотографию в полевую сумку…

Поезд. Люди, люди, вещи… И мертвая тишина. Лишь колеса стучат… Стучат…

Изба. На полу, под огромным шкафом, на импровизированной постели, шалят братья. Разогнавшись от стены, они прыгают на «постель», «ныряют». Смеются, визжат. Все это кончается тем, что малыш ударяется головой о шкаф. На крики и рев прибегают мать, старушка и старик с густой бородой — хозяин. Старик прикладывает большой охотничий нож к шишке мальчугана, но рев не прекращается. Все хлопочут возле малыша. Старший брат, прижавшись к шкафу, виновато смотрит на мать, на ревущего малыша… Уснули…

Вдруг в темноте раздается душераздирающий крик. Вновь сбегаются все: и мать, и старушка — заспанные, в ночных сорочках — и снимают с груди насмерть перепуганного малыша огромного сибирского кота…

Мельница. Горы зерна. Малыш прыгает, купается в зерне…

Старушка угощает братьев большими фигурными пряниками — петушками, лошадками.

И вновь стучат колеса. Поезд. Река. Ночь. Понтонный мост. Тысячи беженцев. Машины, телеги, кони… Военная техника. Идут солдаты, солдаты… Идут беженцы… Мать с детьми. Лавина, которой нет конца. Идут солдаты. Среди них отец. Вот он! Она видит его.

— Иосиф! Иосиф!.. Папочка!

Мост — узкая полоска, по которой движутся тысячи муравьев…

И вдруг — рев в небе. Самолеты с черными крестами. Вой бомб. Взрывы. Фонтаны воды. Стрельба. Крики. Давка, суматоха, паника…

— Иосиф! Иосиф!.. Папочка!

Бомба угодила в мост. И кажется, что небо загорелось. Рев достигает предела, и невозможно уже уху воспринять высоту этой ноты… И вдруг он обрывается в дикую гнетущую тишину…

Поезд. Люди, люди, вещи…

На пристани тысячи людей. Идет посадка беженцев на военное судно. На высокую палубу переброшены мостики, сбитые наспех из досок. Ломаются перила, люди падают в воду. Крики. И уже никто, никакая сила, не может сдержать натиска толпы. Она все рушит, давит на своем пути…