Леонид Ленч - Тернистый путь

За столом, где только что шел интересный, живой разговор, стало тихо. Воцарилась та неловкая, неприятная тишина, о которой лирики говорят: «Тихий ангел пролетел!», а прозаики: «Дурак родился!»

— Да что они там… — начал было Георгий Анисимович, но вовремя спохватился и, покосившись на жену, не сообщил нам, что именно стряслось с работниками областного музея краеведения.

— Костюм им отдать?! — с тем же смущением, вопросительно пожав узкими плечиками, сказала знаменитая доярка. — Если нужно для народа, пожалуйста! Мне костюма не жалко… Хоть он и новый почти. И шерсть довольно приличная. Только что в нем особенного? Костюм самый обыкновенный, таких тысячи Ордена ему вид придают, это верно, но не могу же я свои награды… в музей! Я ведь еще…

Она не договорила, поднялась и стала прощаться

— Знаете что, тетя! — горячо сказала Мария Петровна. — Вы отдайте халат, платочек и подойник, бог с ними. А костюм не отдавайте. Он у вас еще совсем хороший. И зачем вам возиться, другой шить?!

В глубоко запавших глазах Пелагеи Степановны зажглась лукавая смешинка. Она вздохнула и тонким, нарочито бабьим, деланным голоском сказала:

— Милая, так ведь опоздали они, областные-то. Уж забрали у меня все: и халат, и платок, и подойник!

— Кто забрал, тетя?!

— Московская девушка приезжала. Тоже из музея. Шустрая такая! Пристала как с ножом к горлу: отдайте да отдайте! Пришлось отдать! Она халат мой себе на плечо, платочек на голову, подойник в зубы. И бегом на станцию. Так что пусть не обижаются областные. Всю как есть меня уже обобрали. Нечего давать. Бог подаст!

Ушла наша доярка. Я тоже попрощался с гостеприимной Марией Петровной и отправился на ночевку. Георгий Анисимович вызвался меня проводить.

Был тихий вечер. В наступившей темноте уютно тонули графически четкие квадраты добротно рубленных изб. Лениво перебрехивались собаки. «Гав-гав» — хриплым, стариковским басом лаял на одном конце села какой-то, видать, заслуженный, поседевший на своей сторожевой службе кобель, словно говорил: «У меня все в порядке. А у вас?» И сейчас же с другого конца звонко отвечала ему молодая, только начинающая охранную деятельность, но явно талантливая собачонка: «Гав-гав-гав! И у нас порядок!»

Некоторое время мы шли молча. Георгий Анисимович сердито сопел. Потом взял меня под руку и сказал:

— Знаете, никак не могу успокоиться с этими музейщиками. Ведь подумайте, какая, — он замялся, подыскивая нужное слово, — какая неделикатность!

Неделикатность! Точное слово было найдено. Теперь мне ясно было, что стряслось с областными музейными работниками. Несмотря на всю внешнюю уважительность и даже почтительность тона их письма, адресованного Пелагее Степановне, оно, это письмо, дышало грубо-чиновничьим неуважением к человеку. В глазах «музейщиков» знаменитая доярка, старая женщина, была только «экспонатом», центральной фигурой «экспозиции», всем чем угодно, но только не живым человеком.

— Я прошлым летом был на юге, в маленьком городке, — снова заговорил Георгий Анисимович. — Смотрю, вывеска: «Краеведческий музей». Зашел. На одном стенде — трубка знаменитого партизана Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года Дениса Давыдова, на другом — пуговица от мундира наполеоновского гренадера. А Наполеоном в этих местах даже и не пахло: до старой смоленской дороги отсюда тысяча, а то и больше километров! В чем дело? Оказывается, предок местного помещика дружил якобы с Денисом Давыдовым. А принадлежала ли сия трубка самому поэту-гусару — это еще тоже бабушка надвое сказала! Говорю заведующему музеем: «Неужели ваш район только пуговицей наполеоновского гренадера и знаменит? А где ваши люди, прославленные вояки и труженики?» Обиделся. «Есть и наши!» Откуда-то приносит две базарные фотографии. Лица искаженные, расплывчатые. «Вот, говорит, пожалуйста, ударники наших полей».

Мы свернули в проулок. Георгий Анисимович грозно прикрикнул на очередного Тузика или Шарика, свирепо подкатившегося к нам прямо под ноги, и продолжал развивать мысль, не дававшую ему покоя:

— Это один полюс. А случай с Пелагеей Степановной — другой. Ну, выставить для обозрения ее платочек и подойник — это еще туда-сюда. Это вроде как бы ее боевые доспехи. Но костюм, который они хотят снять с нее столь бесцеремонно, зачем его-то выставлять? Выставьте хорошую фотографию. Или живописный портрет. Да я бы еще скульптора попросил руки ее вылепить. Вы видели ее руки? Да записать бы ее беседы с молодыми доярками и телятницами, да биографию ее похудожественней запечатлеть. А схватить платочек и подойник у старухи и сунуть под стекло — это ведь проще простого!