Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет [Авторский сборник]

Она бы открыла, увидела меня, попыталась вытолкнуть. Кричать она не будет — скандал поднимать ей не к чему. И все. Мне бы только войти, только бы обнять ее, только бы раз крепко поцеловать, прижать. Она бы стихла… А потом бы я ей сказал: «Напрасно, мадам, сопротивлялись!» Она бы, конечно, смазала меня по морде, могла исцарапать. Черт с ней, с моей харей… Пришлось, бы дней пять дома посидеть. Не пойдешь в институт с такими отметинами. Там сейчас же «заботу проявят» — что с вами? Не нуждаетесь ли в помощи? Или начнутся догадки, предположения: «Где это его угораздило?..»

Мне все это ни к чему. Аспирантуру надо пройти без сучка без задоринки, надо быть чистеньким.

Ну, а раз уважаемый Константин Александрович в Москве — этого делать нельзя. Он может в любую минуту появиться дома… Такая у него должность… Странно, и его и меня зовут одинаково — Константин. Только он Александрович, а я Иванович. И еще есть разница — ему под шестьдесят, а мне двадцать три. Это три — ноль в мою пользу. Во всем остальном у меня одни ноли: денег нет, положения нет, машины нет, дачи нет, ни черта нет. Все было не у меня, а у моего дорогого родителя, когда он был персоной. Все было, только я тогда, в пятнадцать лет, не очень-то во всем этом нуждался. А теперь, когда мне очень, очень все это нужно, ничего у нас нет…

…Прокатила мимо меня и даже не посмотрела в мою сторону. А видела, не могла не видеть. А мне показалось, что запах ее духов остался. Как она тогда сказала: «До смерти люблю хорошие духи. А вот эти, „мисс Диор“, просто обожаю». Я, кретин, полстипендии за флакончик уплатил. Да еще сколько унижался перед продавщицей в магазине на выставке, пока она мне их из-под прилавка выдала.

Впрочем, не кретин. Как она тогда обрадовалась моему, подарку, смеялась как:

— Где вы, Костенька, раздобыли эту прелесть?

Я, конечно, соврал, для повышения акции:

— Дипломат знакомый из Парижа привез по моей личной просьбе…

Она брови вскинула.

— Ого! Вы молодец, Костя!..

И влепила мне поцелуй.

Все, все позади. Со мной только моя тоска…

Как я был счастлив тогда, три года назад. Неужели уже три года? Сколько же длится мое мучение? Больше двух лет, точнее, два года и семь месяцев. Все мое счастье оказалось короче воробьиного носа.

Сколько раз я давал себе слово не терзать себя воспоминаниями. И не могу. Я нуждаюсь в них. Они мне необходимы, как наркоману героин.

Я закрываю глаза и вижу все, как наяву. Вижу родинку на груди, маленький аккуратный рубец на правой стороне живота. Слышу ее голос: «Это мне делал сам Селезнев. Мне тогда было шестнадцать…» Я целую аккуратный рубец, целую, целую и со злостью думаю о Селезневе. Это он своими толстыми, волосатыми пальцами трогал ее тело. Я сказал ей об этом. Она захихикала: «Дурачок ты мой! Хирурги делают операции в резиновых перчатках. Какие же тут волосатые пальцы?»

Только одного не могу ясно вспомнить — нашего знакомства. Все воспоминания начинаются у меня уже с вагона. А вот как ее провожали в Сочи, кто провожал — не помню. Запомнил только одного — высокого, лысого очкарика. Он ей все говорил:

— Не забудьте от меня привет супругу!

А я смотрел только на нее. И она несколько раз посмотрела на меня. А все остальное я помню только вагонное. Почему я попал к ней в купе?

Я приврал, что мне двадцать пять. Мне не хотелось быть гораздо моложе ее. Она поверила, хотя и заметила, что я очень молодо выгляжу. Я снова соврал:

— Спорт! Ежедневная гимнастика.

Слышала бы этот разговорчик моя мамочка! Наступила темнота, в купе вошла проводница, толстая, пожилая,

— Что же вы, молодые люди, свет не зажигаете? Умаялись на отдыхе…

Посмотрела на нас и добродушно сказала:

— Хорошая парочка! Завидки берут, глядя на вас. Уж больно хороши…

Может, это она, старая путейская кочерыжка, напророчила мое короткое счастье. Она включила верхний свет и ушла, задвинув дверь. Тина Валентиновна засмеялась и попросила:

— Оставьте только ночной, синий. Ужасно люблю.

Вспоминаю все ее слова и понимаю: пустышка! «Ужасно люблю», «Обожаю», «Не капайте мне на мозги», «Умереть можно от смеха»… Вот и все. Как у эскимоса с берегов Юкона, весь ее запас триста слов, не больше. Но руки, улыбка. И нежность, такая нежность:

— Косточка, милый… Как я тебя люблю.

Я спросил ее как-то под утро. Я был злой, как дьявол, нет, как мой папаша, когда сидит дома с мамой.

— Вы вашего мужа тоже Косточкой называете?

Она побледнела и резко бросила:

— Дурак!