Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет [Авторский сборник]

— Полегчало?

А я на нее смотрю — Тина! Правда, не совсем, та поблагороднее, породистее, что ли. Нос потоньше… А если слегка прищуриться — Тина!

— Полегчало?

— Скажите, мадам, как я тут очутился? И простите за наивный вопрос: кто вы?

— Сюда, на эту скамейку, я вас доставила, вместе с моими подружками… Вы совсем были, одним словом — труп! И нам очень не хотелось, чтобы вас уволокли в вытрезвитель…

— А вы что, дружинница? За порядком приставлены следить?

— Я, между прочим, Надя…

— А я Костя…

— Знаю.

— Знаете?

— Ага… Вы, когда к нашему столику подползли, извините, подошли, все говорили: «Ах, Константин, Константин, до чего же дошел, Константин. Из-за кого? Из-за Тоньки…»

— Из-за Тоньки?

— Ага…

— Это я спьяну.

— Плакали вы по-настоящему…

— Давайте бросим этот разговор.

— Мне он тоже неинтересен.

— Поговорим лучше о вас. Как вас зовут?

— А вы, Костя, еще не совсем протрезвели. Я же сказала — Надя.

— Ах, простите. Давайте лучше о вас, Надя. Кто вы такая: жена, вдова или разведенная?

Она хохочет:

— Ни то, и ни се, и ни третье. А вы всех так спрашиваете?

— Всех. И все отвечают.

Она посмотрела на меня очень внимательно и тихонечко сказала:

— Я думала, что вы протрезвеете и человеком станете, а вы…

Встала и пошла. Не могу понять, почему я за ней побежал.

— Надя! Наденька, подождите…

— Ну, что вам?

— Извините меня. Можно, я с вами пойду?

— Частная собственность на землю у нас давно отменена. Бульвар общий.

— Вы где учитесь?

— А почему вы решили, что я учусь?

— По разговору.

— Я работаю. На часовом заводе.

— Инженер?

— Работница. По вечерам, правда, учусь. Всё, будьте здоровы. Я здесь живу.

— Хороший дом.

— Я здесь недавно. До этого в общежитии жила.

— Вы что, одна живете?

— Одна. Я из детского дома…

— А где ваши родители?

— Не знаю… Про маму точно знаю — погибла в Ленинграде, а об отце ничего не известно…

— Это очень тяжело?

— Было тяжело… А сейчас что же. У меня друзей много.

— Разрешите быть одним из многих?

— Заслужите.

— Как?

— Не пейте больше. Не совсем, конечно. Немножко можно, с друзьями… Мы сегодня нашего Сеню провожали. Уезжает из Москвы… А много не надо. Вам так плохо было.

— Не буду.

— Слово даете?

— Даю. Можно вас еще увидеть, Надя?

— А почему нет? Позвоните. У нас телефон в квартире. Запишите…

Я торопливо записал.

— А у вас, Костя, нет телефона?

Я соврал. Почему я соврал, не знаю. Очевидно, сработал инстинкт самосохранения.

— К сожалению, нет.

— Это плохо… Плохо жить без телефона…

И засмеялась:

— Как будто я всю жизнь прожила с телефоном. Только позавчера поставили. Сосед мой полтора года ждал… В общем, позвоните. Вы, похоже, неплохой парень…

И ушла. И вдруг я почувствовал, что тоска меня не так сильно грызет. Она еще не уснула совсем, но притихла, задремала. И я впервые за последнее время не думал о Тине… О Тоньке, как сказала девчонка. А может, правда надо клин клином вышибать… Машинисточка, девочка из магазина… А эта с часового завода. Не все ли, впрочем, равно… Клин!

Какая сволочь! Как он мне сказал: «Уважаемый Иван Петрович, извините за откровенный разговор, но будет гораздо лучше, если вы поставите вопрос об уходе на пенсию…

Вам, несомненно, учитывая ваши заслуги, установят персональную, и вы смело сможете продолжать свою научную работу в домашних условиях…»

Где их, нынешних, учат такому обращению со старшими?

«Уважаемый Иван Петрович!..» Посмотрел бы я, как ты когда-то входил бы в мой кабинет! Встал бы на все четыре лапы, скотина!

Помню, у меня машина была с номером 30–71. А я терпеть не могу нечетные числа, И сейчас не терплю, а тогда особенно. Даже привычка такая: сяду в машину, поеду и у всех встречных машин обязательно цифры на номерах складываю. Получается четное — я доволен. А если нечетное это мне не нравилось. Почему, в чем дело, не знаю — не нравится, и все.

Номер своей машины я никогда не видел. Бывало, подойдешь, шофер дверцу распахнет или этот, как его, Максименко, был у меня такой ухарь-молодец, заведовал особым сектором. Жулик был отчаянный, но парень лихой, умел держать язык за зубами.

Дверцы распахнет, сядешь и катишь, номера своего не видно. А один раз я его увидел. Случилось это вскоре после войны — в 1948 году. Вызвали меня срочно в Москву. Минут через двадцать, как выехал я из своей областной столицы во всесоюзную, Максименко (я всегда его в таких случаях с собой брал) мне говорит: