Геннадий Емельянов - В огороде баня

— Шагай, шагай!

— Зря ты так, Прасковья, — Вася робкой поступью, словно шел по красным углям, приблизился к Павлу Ивановичу и сунул ему согретую в кармане железку. — Это черта. Себе ковал когда-то, — Вася исподлобья глянул наверх и шепотком пожаловался: — Прасковья не в настроении сегодня. Да сейчас иду, дай словом перекинуться с человеком!

Толстая женщина переступила, как шагающий экскаватор, ступенькой ниже, и прораб Вася шмыгнул носом, вбирая голову в плечи.

— До свидания. Заглядывайте.

— Обязательно, Василий Тихонович. Обязательно!

Уши прораба были шибко оттопырены и розово просвечивали, как два георгина.

Зал столовой в этот час пустовал. Лишь в дальнем углу, обставленный бутылками, сидел за столом Евлампий. Он и здесь не снял своей кепки с длинным козырьком, лицо его было полно тихого просветления. Роман Романович со стаканом сметаны остановился возле Евлампия, спросил строго:

— Лошадей ищут?

— Послал девятиклассников…

— Ты тоже не засиживайся здесь.

— Бутылочка вот еще осталась.

— А остальное?

— Васька покупал, да Прасковья его припутала, за шиворот вытолкала. Сильная женщина!

Тропинка вилась сквозь сосновый бор, как ручеек.

В бору было тихо и благодатно, вверху без живости цвикали птахи, сквозь мощные кроны деревьев пятнами проступало небо, уже напоенное зноем, на гулкой земле золотилась прошлогодняя хвоя, внизу проблескивали шиферные крыши сельской улицы.

— Я ведь, официально если, так со вчерашнего дня в отпуске. По графику у меня отпуск. — Директор приостановился, дожидаясь Павла Ивановича. — Потому и расслабился малость. Здесь мы все на виду — деревня.

— Да, деревня…

— Я бы и остался в Красино работать, да жена против. И в городе опять квартира, бросать жалко. А здесь мне интересно.

— Понял уже. Ты вчера сочно про клад рассказывал.

— Про какой такой клад? — Роман Романович встал, как вкопанный, косясь через плечо на Павла Ивановича сердитым глазом.

— Который атаман Сыч зарыл.

— Болтал я, значит? Проболтался! Действительно водка — зло. И мужики слышали?

— Слышали.

Директор ударил себя рукой по сухой ляжке:

— Надо же! На тебя я надеюсь, Павел Иванович. Ты — человек интеллигентный, а вот Евлампий…

— Да он забыл, поди, про все.

— Вряд ли.

— Чего ты так разволновался? Или нафантазировал?

— Нет. Но ведь объяви всем, что я клад ищу, дурачком сделают, засмеют. Деревня ведь!

— Деревня. А ты ищешь?

— Ищу, между нами. Мне в Томск срочно скатать надо, в архивах порыться. Ах ты, незадача какая — проболтался!

— По-моему, нечего тебе расстраиваться, Роман Романович.

— Ты здешних мужиков не знаешь.

Потом до самого лесопункта директор туго сопел, шевеля выгоревшими бровями, и не сказал больше ни слова. Павел Иванович намеревался спросить, правда ли, что Роман Романович собирается истратить золото атамана Сыча на Дворец спорта с искусственным льдом, но вопрос такой после некоторого раздумья не задал, опасаясь, что приятель, чего доброго, поворотит назад и никакого леса на баню не выпишется. Павел Иванович, как всякий разумный человек, был немного и дипломатом.

В лесопункте дело обладилось быстро. Роман Романович шепнул что-то человеку в форменном кителе, тот кивнул и позвал из смежной комнаты другого человека, тоже в форменном кителе, и скомандовал:

— Выпиши товарищу. Товарищ лесу просит.

Заплатил Павел Иванович за десять кубометров осинника сущий пустяк — что-то около двадцати рублей.

— Что думаете рубить? — поинтересовался главный, копаясь в бумагах.

— Он думает баню рубить, — ответил Роман Романович, — и по всем правилам чтобы — с предбанником, чайком и всякое такое. Чтобы посидеть можно было, понежиться… Баня, она нужна.

— Без бани нет той утехи, — глубокомысленно сказал главный и положил на угол стола фуражку, которая мешала ему под локтем. — Мне вот тоже свою перебрать надо, валится уже банёшка, отец еще рубил.

— Тебе и карты в руки.

— Все некогда. Срубите, так приглашайте — такое событие отмечать положено.

— За нами не станет! — заверил главного Роман Романович.

Настала пора, наверно, несколько слов сказать о главном герое нашего повествования — о Павле Ивановиче Зимине, учителе словесности.

Павел Иванович на детство свое обижаться не имел права — был он любим, поэтому, наверно, вырос добрым. Одно обстоятельство сильно угнетало Павла Ивановича в детстве, и теперь — непоследовательность: он считал, что не умеет достигать поставленной цели, и начинания его, большие и малые, неизбежно терпят провал.