Геннадий Емельянов: В огороде баня

— Тебе, Паша, нечего жаловаться, ты отработал и к телевизору, а на моих плечах школа, Паша, да интернат еще. Лошади, машина, трактор, подсобное хозяйство… Голова кругом. Выворачиваешься, клянчишь, лаешься, как собака.

— Тебе ужасно тяжело, Рома, я понимаю!

— Ничего ты не понимаешь!

— Почему бы мне и не понять?

— Надо побывать в моей шкуре, Паша.

— Может быть. Но нет у меня административного таланта, Рома!

Кто-то вроде бы приходил к директору и уговаривал его не играть больше на аккордеоне и не будоражить соседей. Еще что-то вроде было?

Домой Павел Иванович подался в одиночестве, и когда свернул от большой дороги в бор, остановился, пораженный тихой красотой ночи, и сел на пенек. Внизу огни села мерцали призрачно и слабо, будто уголья затухающего кострища, вверху шатром висело небо в звездах, посередине неба вверх рогами, качаясь, плыл месяц. Густо пахло хвоей и грибами. Павел Иванович опять загрустил, поразившись мысли о своей бренности, о временности пребывания на этой земле. Он позавидовал тем, кто останется после нас, и, может быть, тот, другой, потомок, однажды равнодушно пройдет сквозь такую же вот ночь и не заметит дивной ее красоты. Потомок будет сухой и рациональный человек, поглощенный зряшными заботами, и сердце его не замрет перед непреходящим великолепием этого мира. На памяти, кстати, оказалась строчка французского поэта: «Зачем я приходил, он уходя сказал…»

— Зачем я приходил? — крикнул Павел Иванович, рассчитывал услышать эхо, но его почему-то не было. И Павел Иванович заплакал.

Павел Иванович пробрался па второй этаж школы через запасной ход со двора и ровно в десять но уговору был в кабинете директора.

Роман Романович сочинял приказ и, напряженно сощурившись, смотрел в потолок — думал над тем, как точнее сформулировать мысль: ведь приказ — документ юридический, он не терпит двусмысленности и разночтения. Роман Романович кивнул гостю не очень вежливо и опять вперился в потолок, морщась.

Явился Евлампий. Он был хмур, с помятым лицом и в кепке, глубоко надвинутой на лоб. Кепку Евлампий не снял, опустился на диванчик в углу, покряхтывая.

— Ну что? — спросил директор.

— Нету.

— Ищите! Ребятишек пошли, не сквозь землю же они провалились.

— Мери-то жеребая.

— Кто сказал?

— Завхоз сказал.

— Чего это она уже и жеребая?

— Она всегда жеребая, недаром же — Мери! Скинет, нам отвечать.

— Я еще и за кобылу ответчик!

— Вы — всему голова, Роман Романович.

Директор, вздохнув, потер шею:

— Не было печали! — и пояснил Павлу Ивановичу с кисловатой улыбкой: — Вчера гармошкой лошадей распугали. Конюшня рядом. Ворота высадили лошади, забор свалили и скрылись в неизвестном направлении. Ну и музыкант ты, Евлампий!

— Виноват я, что ли? Инструмент, понимаешь, какой-то дикий: не играет — ревет. Аж мороз на коже собирает.

— А пели ведь!

— Мы бы и на собственном пузе вальс сполнили, — вяло отозвался Евлампий. — Вчера мы все могли.

— Да. Ну, ладно. Ты, Евлампий, пошли ребятишек Коней искать, мы вот с Павлом Ивановичем по делам сбегаем на гору, в лесхоз. Айда, Павел Иванович.

— Я готов.

— В столовую заглянем?

— Я не хочу есть.

— А я хочу — жена в городе, готовить некогда. Айда за компанию.

— За компанию пойдем.

Столовая помещалась в огромном рубленом доме и имела высоченное крыльцо, ступенек, пожалуй, в десять, выложенное из кирпича и побеленное. Поэтому казалось будто дом улыбается издали белозубым ртом, зовет и дразнит. Когда Павел Иванович с директором пересекли пустырек и подступили к изножью монументального крыльца, сверху, ударившись о директора, энергично скатился небольшого роста мужичок в коричневом берете. Берет он уронил внизу, подобрал его, отряхнул штаны и поворотился лицом к ним. Тогда только Павел Иванович узнал прораба Васю Гулькина и еще несколько спустя понял, что прораб скатился так поспешно отнюдь не по собственной неловкости — сверху его подтолкнула толстенная женщина с румяным и приятным лицом пятнадцатилетней девочки. Женщина стояла уперев кулаки в бока, наклонив свою изящную головку к плечу, и смотрела с добродушным любопытством, как прораб Гулькин поправляет на себе костюм и отряхивает берет.

— Ступай на работу! — сказала женщина грубым голосом. — Там люди ждут, а он тут к бутылке пристроился с утра пораньше.

— Зря ты так, Прасковья, — уныло и несердито сказал Вася, натягивая берет. — Я бы и сам ушел.