Геннадий Емельянов - Арабская стенка

Акима Никифоровича последний вопрос озадачил и растревожил:

— Причем здесь туфли?

— А притом. На высоком каблуке, туфли у тебя?

— Ну, на высоком.

— Так и знал!

— Что это вы знали?

— Туфли на высоком каблуке, по моим наблюдениям, носят мужчины с половыми отклонениями и также проходимцы.

Бублик после этого заявления слегка отвесил нижнюю губу, а дядя Гриша засмеялся, и кресло под ним заскрипело.

— Иван, где такой мудрости набрался? И за что оскорбляешь человека?

— Я не оскорбляю! Конечно, теперь такие туфли многие приобрели, а первыми напялили развратники, это мое наблюдение. Вот он, — Дядя Ваня указал тонким пальцем на Бублика. — Уверен, одним из первых в городе каблуки достал, а? (Так оно в общем-то и было: жена Шурочка урвала модную обутку на базе, минуя прилавок. Деньги на покупку давала Акимова мать. Операция проводилась в лихорадочной спешке).

На вопрос дяди Вани Бублик предпочел не отвечать, лишь пожал плечами, выказывая видом своим, что хоть он и обижен несправедливым наскоком, но готов смолчать исключительно ради уважения к этому дому.

— Дети, они без ласки не могут, — мыкнул Аким Никифорович, ерзая. Дюжая его шея залилась закатной краской. — Цветы нашей жизни и всякое такое, верно я говорю, товарищи?

— Врешь ты все! — Дядя Ваня махнул рукой, и нос его, казалось, вмиг сделался еще больше, а лицо — еще мрачнее. — Кто тебя сюда прислал, интересно?

— Профсоюзы.

Дядя Гриша снял плед с колен, аккуратно свернул его вчетверо и положил на расстеленную газету под ноги себе, потом дотянулся до Бублика, потрогал его плечо ладошкой, потрогал ласково и снисходительно:

— Мы тут стреляные воробьи, товарищ. Как зовут-то тебя?

— Аким.

— Мы — битые и стреляные, нас путать не надо. Правду скажешь, послушаем, дальше врать будешь — на дверь укажем.

— По загривку еще навернем! — решительно добавил дядя Ваня. — Я не смогу по загривку-то, Гриша вон еще при силе, он управится.

— Не стану я его бить, — сказал дядя Гриша, улыбаясь глазами. — Он ничего вроде парень.

Дядя Ваня же топорщился, как мокрый ворон на телеграфном проводе, осуждающе качал головой и сопел с легким присвистом:

— Ходют тут всякие! Ты не верь ему, Гриша, и прочь гони, пока он тебе мозги не запудрил.

— Да погоди ты, Иван, на самом-то деле, слово сказать не даешь! У вас и правда ботинки на высоком каблуке, товарищ?

Аким Бублик обиженно кивнул: правда.

— И не наши, европейские или мексиканские! — вставил дядя Ваня, оживившись. — Такие вот, как этот, обязательно заморскую обувь носят. Такие, как этот, другой цели в жизни не имеют, кроме как достать японский транзистор или американские джинсы. За побрякушку или тряпку он в попы пойдет или в соловьи-разбойники, душу свою мокрую за это заложит не сморгнувши! Я на таких, слава богу, насмотрелся.

— Не разоблачай, Иван. Хватит разоблачать-то. — Дядя Гриша подобрал с газеты плед, положил его на колени себе опять, призадумался накоротке и вынес решение:

— Вы ступайте, пожалуй, гражданин. Ступайте себе…

Аким Бублик прикоснулся к бутылке в кармане, и ему почудилось, что стекло горячее, он услышал, как беда, приближаясь неминуче, стучит сапогами. У беды той сапоги были кованы железом, будто у завоевателя. Нежданно нахлынул сладкий запах стружек, томительный дух соснового смолья, встала картина из детства: отец за руку привел Акима в столярку на заднем дворе центральной городской почты. В столярке работал отцовский знакомый, горновой, списанный из доменного цеха по причине слабого здоровья, чернобровый и усатый Игнат Сыромятников, бывавший в доме Бубликов по праздникам и просто по субботам. Столяр встретил их радушно, усадил на лавку в углу, заваленном стружками, похожими на пену, которая тряслась мелко и вздрагивала, когда за стенкой кто-то включал мотор.

— Вот, Игнат, — сказал отец со смущением. — Парень самокат хочет иметь, я у механиков подшипники достал.

— Какой он хочет иметь самокат?

Отец пожал плечами: он не знал, какой нужен самокат. Столяр вынул из-за уха карандаш, велел Акиму нарисовать машину, растолковать по ходу, что и как. Агрегат был нарисован коряво, на куске фанеры, отец пофыркал иронически, но Игнат Сыромятников приветил пацана и погладил по голове: хватка есть, мол, и общий замысел тут уловить вполне даже можно, и предложил, разглаживая усы мундштуком:

— Если парнишка загорелся, пусть сам тут вот строгает и пилит. Глазное — самому изладить, тогда и радость будет настоящая, а готовое брать — оно так и неинтересно. Я тебе, Акимка, верстачок налажу, и дело в шляпе. Приходи, когда уроки приготовишь, и работай себе. И мне веселей будет: я, брат, мужик компанейский.