Геннадий Емельянов - Арабская стенка

В разные моменты к дяде Ване и дяде Грише подсоединяли активистов для более широкого контроля и надзора за торговлей, однако, новички, как правило, выбывали из рядов органов контроля, подточенные дьявольским искусом: доступ к дефициту расшатывал и железные характеры. Дядя Гриша тогда в очередной раз спрашивал дядю Ваню:

— Этот зарвался?

— Определенно зарвался, он, видишь ли, бросает густую тень на нашу фирму.

— Теней нам не надо!

Решение было окончательным и обжалованию не подлежало. Вмешательство даже самых высоких инстанций не смущало наших стариков, для них истина была единственным критерием, который стоит брать во внимание. Если дядю Гришу когда и обманывали, спекулируя его беспримерной добротой, то дядю Ваню обмануть нельзя, потому как он желчен и весьма проницателен по складу натуры. Не стану здесь останавливаться на всем хорошем и нужном, что совершили деды на общественной ниве, простой перечень недюжинных дел занял бы слишком много места, упомяну лишь о магазине «Богатырь», открытом совсем недавно на одной из центральных улиц города. Мечта дяди Гриши сбылась: во-первых, он теперь заимел возможность сдавать в тот магазин шляпы (заметим, безвозмездно!), присылаемые от имени министра, во-вторых, люди нестандартной выкройки могли хоть отчасти найти на прилавке пиджак по плечам или рыбацкие резиновые сапоги сорок шестого размера, если повезет, с одного захода, не затрачивая на поиски месяцы, годы или целую жизнь. Дяде Гришке было поручено разрезать ленточку при церемонии открытия и сказать речь. Ленточку он разрезал сноровисто, а вот приготовленная дома речь замялась. Дядя Гриша лишь триумфально, как учили его в цирке, поднял сомкнутые руки над головой и сказал:

— Вперед, граждане богатыри!

Фотография дяди Гриши появилась в газете, из-за его спины выглядывал дядя Ваня. Инспектор рыбоохраны не попал на этот раз даже под зыбкую графу «и другие», но печаль его по этому поводу была мимолетной и не глубокой; жизнь нас учит терпению и стойкости, она учит не брать близко к сердцу удары судьбы.

Аким Бублик явился домой в половине пятого вечера, он не хотел бы встретить жену Шурочку, но встретил. Шурочка была уже в халате, расписанном яркими цветами, и была похожа на огромных размеров игрушку, изготовленную артелью местпрома. Цветы на халате были великолепны и пронзительны. Шурочка пила чай на кухне и ела бутерброды. Настроение у нее было ничего себе. Бублик повалился в кресло с таким видом, будто только что участвовал в кавалерийской атаке косой лавиной и поэскадронно. Он боялся, что сию же минуту ушлая Шурочка начнет докапываться до арабской стенки, узнает правду и тогда никому в этом доме и за его стенами несдобровать, но расплата пока отодвигалась, потому что мысли Шурочки витали в далекой дали. «Сейчас что-нибудь расскажет, — подумал Бублик с облегчением. — Опять историю на хвосте принесла!»

— Селезневу Машку помнишь?

— Не помню я никакой Машки, тем более Селезневой! — в сердцах ответил Аким Никифорович. Спросила бы лучше, ел я сегодня или не ел?

— Садись, — Шурочка тронула пальцем пустую чашку и показала за спину себе, где в углу на электрической плите свистел чайник. — Кто тебе мешает?

— Опять чай!?

— Я тоже на работе была. Чисти вон картошку, быстро пожарю.

— Это я и сам могу — пожарить!

— Ну и жарь.

— Вечно этот чай! — Бублик автоматически вспомнил слова матери о том, что его жена — никакая не хозяйка, она нерадива, вся сама в себе и хочет жить лишь в качестве украшения при богатом и ловком муже. Богатым Акиму стать как-то все не удается, тем не менее, Шурочка держится однажды выбранной линии и сворачивать с той линии не собирается.

— Селезневу Машку помнишь? — вопрос был задан сквозь бутерброд с ветчиной, спрятанный в рот деликатно, но почти целиком, и прозвучал глухо.

Бублик вяло напряг память, но ничего ему не нарисовалось, и он отрицательно покачал головой, отдаваясь своим заботам. Он думал на данный момент о том, где бы срочно сшибить червонец. У Шурки, конечно, есть заначка, да у нее снега зимой не допросишься. По истечении пятнадцати лет супружеской жизни, кстати, Аким не мог докопаться, откуда берет его жена деньги — они всегда имелись в ее черной сумочке. И не копейками обладала эта женщина в любое время дня и ночи, и не рублями, бери выше — сотнями; средства эти, добытые путями неисповедимыми, складывались, видать, в кубышку и были решительно исключены из семейного бюджета. По первости Акима лихорадило от мысли, что где-то рядом лежит мертвым грузом бесхозный капитал, он однажды по пьяному делу устроил разоблачительную сцену своей благоверной, но был назван дураком и получил перед сном удар недюжинной силы сахарницей по лицу. Из носа закапала кровь, сахар на кухне растоптался и поскрипывал под ногами, будто пляжный песок. Поутру, глянув на себя в зеркало, Бублик взял азимут на поликлинику, нашел там знакомого доктора (доктор строил дачу и нуждался в материалах), выклянчил бюллетень с диагнозом «грипп», неделю отсиживался дома и мазался всякими снадобьями, потому что физиономию разнесло страшенным образом — она побагровела, раскрутилась, глаза заплыли, как у азиатского человека. Аким, обремененный всякими переживаниями, слонялся по комнатам, лежал на диване и прочитал книжку, взятую у сыновей. Книжка называлась «Хижина дяди Тома» и была весьма печальна. Бублик даже поплакал малость, когда нашел за шифоньером недопитую поллитровку водки, запрятанную Шурочкой. В нашем герое возникли в те минуты весьма противоречивые чувства: он жалел себя, жалел негра дядюшку Тома и злорадствовал по поводу того, что частично отомщен, если иметь в виду бутылку, которую Шурка когда-то спрятала от него.